- English
- Русский
Бесспорно, подлинная история всегда волнует больше, чем любой роман. Бетховен заканчивает сочинение «Героической» весной 1804 года; она выходит в свет в 1806 году. А между тем Мюрат и Лани 12 ноября 1805 года вступили в австрийскую столицу, Наполеон поселился в Шенбрунне. События следовали одно за другим с млниеносной быстротой - побежденный при Гогенлиндене и Маренго захотел реванша. Франц II ненавидит революционную Францию и ведет против нее борьбу со времени вызова, брошенного ему Законодательным собранием. Франция разбила его при Жемаппе, разрушила его надежды при деревне Ватиньи, раздавила его армии в Италии и вырвала у него великолепный левый берег Рейна.
Дуэль продолжается, едва прерываемая краткими перемириями; можно подумать, что император подчинился неизбежному, что он покорно признал Наполеона королем Италии; но, как только возникла надежда на поддержку англичан и русских, он в свою очередь бросается в атаку и, даже без объявления войны, обрушивается всеми своими силами на Баварию, союзницу Франции.
Хорошо известен быстрый ответ Наполеона на это оскорбление. Осенью 1805 года великая армия в течение нескольких недель совершила гигантский прыжок от Ла-манша к Рейну. В итоге пятнадцатидневной кампании и изумительного маневра Мак блокирован в Ульме и принужден капитулировать. У Аустерлица — второй подвиг Наполеона: одним ударом он повергает во прах Франца II и Александра. Овладев исторической столицей, куда враг никогда еще не проникал, победитель назначил военным губернатором Вены генерала Кларка и в то же время сохранил отряды гражданского ополчения. Повсюду поддерживается порядок. Оккупационная армия захватила только казначейство и знаменитый арсенал, битком набитый оружием. Вена — это перекресток; Наполеон намерен использовать ее лишь для того, чтобы охранять дороги, которым угрожают его противники. Среди всех этих бурь Бетховен не переставал работать над «Фиделио». Первое представление состоялось 20 ноября 1805 года, спустя неделю после вступления Мюрата, за двенадцать дней до Аустерлица; в подобном сопоставлении дат больше патетики, чем в любых комментариях.
Поразительную историю этой оперы рассказал нам во всех деталях Мориц Куфферат. Известный ученый Эрих Пригер в течение двадцати пяти лет работал над восстановлением первоначальной партитуры. Вообще говоря, от оригинального манускрипта сохранилось мало страниц. Одна из наиболее значительных реликвий — ария Флорестана — находится в берлинской государственной библиотеке.
Кто в наши дни еще знает имя Жана Никола Буйи? На первое написанное им либретто Гретри сочинил комическую оперу «Петр Великий». Когда в 1791 году Буйи поставил своего «Юного Генриха» (с увертюрой Мегюля), восхищенная Мария-Антуанетта поздравила автора и подарила ему табакерку; после казни королевы подарок этот хранился в Обществе турских якобинцев. По-видимому, Буйи не отличался стойкостью политических убеждений; поочередно он воздавал хвалу всем правительствам.
Избыток чувствительности, которой он обязан прозвищем «слезоточивого поэта», лишал его чрезмерной самостоятельности; его благонамеренная мораль изливалась в «Сказках», «Поощрениях», «Советах». Он выводил на сцену популярных писателей, ученых, полководцев от Тюренна и Декарта до Руссо и Флориана. Буйи заставляет нас вспомнить о Беркене; ему мы обязаны (если только можно быть за это обязанным) пьесой «Фаншон-зиеллистка»; Скриб помогал Буйи своим сотрудничеством, а затем взял его за образец. В 1798 году театр «Фейдо» поставил двухактную драму Буйи «Леонора, или Супружеская любовь, подлинное событие из испанской истории», написанную для композитора Гаво и, как утверждают, вдохновленную супружеским героизмом некой жительницы Тура. Действие происходит в государственной тюрьме, в нескольких лье от Севильи. Кто же действующие лица? Дон Фернандо, министр и испанский гранд, первый бас; дон Пизарро, губернатор, второй тенор; Флорестан, узник, первый тенор; Леонора, супруга Флорестана, она же тюремщик под именем Фиделио, первое сопрано; Марцелина, дочь Рокко, второе сопрано; Рокко, тюремный смотритель, первый бас; Жакино, привратник, влюбленный в Марцелину, комический тенор. После дуэта, в котором Марцелина пела:
Леонора в Adagio espressivo возвещала о своих горестях:
Затем следовал хор «узников всех возрастов»:
Право, гражданин Буйи не грешил избытком стилистических красот. История еще раз оказалась сильнее романа; после Ста дней г-жа Ла Валетт, желая спасти своего мужа, повторила смелый поступок Леоноры, рисковавшей жизнью, чтобы вырвать Флорестана из тюрьмы, где его удерживал ненавистный Пизарро.
Этот сюжет очаровал благородного Бетховена; впоследствии среди его книг нашли экземпляр партитуры Гаво. Он считал немецких писателей не способными составить хорошее либретто и однажды в присутствии Вебера высказал сожаление по этому поводу. На его взгляд, двумя лучшими либреттистами были Жуи, автор текста «Весталки», и Буйи, на либретто которого Керубини написал оперу «Водонос, или Два дня». Как свидетельствует эскизная тетрадь, со второй половины 1803 года Бетховен принялся за работу. «Из всех моих детищ, — заявил он, — именно это причинило мне наихудшие страдания». Либретто Зоннлейтнера довольно точно воспроизводит текст Буйи, если не считать того, что переводчик разделил пьесу на три акта. Интересно, что одни лишь наброски составляют том в триста пятьдесят страниц; известно восемнадцать вариантов арии Леоноры «О, приди, надежда» и арии Флорестана «Это дело моей юности». Поражает, с каким трудом Бетховену удается избегнуть банальностей, когда он пишет для пения, и в то же время — столько свежести и свободы при обращении к инструментальной музыке. В эту пору он помышляет о женитьбе на Жозефине Брунсвик, ставшей свободной после смерти графа Дейма. Но вскоре иллюзии рассеялись: публикуя в сентябре 1805 года написанную для Пепи песню «К надежде», он вычеркнул посвящение. И все-таки желание вступить в брак, видимо, владело им и проявилось в «Фиделио». Осенью 1805 года сочинение было, наконец, готово для постановки, для того самого первого спектакля, состоявшегося 20 ноября; в роля Фиделио выступила юная Анна Мильдер, старый Деммер пел Флорестана. Бетховен сам дирижировал оркестром перед полупустым залом; большинство публики составляли французские офицеры. Керубини был в театре. Улыбающийся и недоброжелательный, он изощрялся в насмешках, не испытывая ни малейшей признательности за то уважение, которое Бетховен непрестанно ему выказывал.
Весной того же года автор «Ахилла на Скиросе» принял приглашение приехать в Вену и написать там оперу для Императорского театра. Несмотря на восторг, вызванный увертюрой, арией «Юные девы с кротким взглядом», долгое время пользовавшейся популярностью, а также знаменитой сценой грозы, двухактный «Анакреон» не завоевал прочного успеха. Вместе с женой и дочерью Керубини поселился на берегах Дуная, сблизился с престарелым Гайдном, успел поставить «Лодоиску» и был занят сочинением «Фаниски», премьера которой состоялась 25 февраля 1806 года в театре «Кернтнертор», в присутствии Франца II и всего двора. Наполеон не слишком ценил произведения Керубини; передают одну из их бесед.
Император: Я очень люблю музыку Паизиелло: она приятна, она спокойна. Вы очень талантливы, но аккомпанементы ваши слишком громки.
Керубини: Я сообразовался со вкусом французов. «Paese che vai, usanza che trovi» (43), — говорит итальянская поговорка.
Император: Ваша музыка производит слишком много шума; музыку Паизиелло приятно слушать; как раз эта меня незаметно убаюкивает.
Керубини: Понимаю; вам нужна музыка, которая не мешала бы размышлять о государственных делах...
Некоторое время композитор искал утешения от этой полуопалы, выращивая цветы; затем он покинул свою страну. Но в Вене он снова встретился с Наполеоном.
Следует ли удивляться неуспеху «Фиделно»? Герой Третьей симфонии возник внезапно; в несколько прыжков он набросился на блестящую добычу; не считаясь ни с мучениями своих солдат, ни с самолюбием генералов, он устремился к намеченной цели. В архивах французского военного министерства хранится множество сведений об оккупации Вены. Здесь я нахожу коротенькое письмецо из Вены на плотной синеватой бумаге; Мюрат из Линца 3 ноября извещает императора, что беспорядок и смятение в городе возрастают. Из Мелька, 7 ноября, он снова посылает извещение. «Государь, слуга графа Джиюлеи, который был здесь задержан, ужинал сегодня вечером с моими и, выпив лишнее, рассказал, что австрийский император хотел покинуть Вену, но этому воспротивилось гражданское ополчение города и задержало его во дворце как пленника, чтобы принудить к заключению мира. По его словам, растерянность достигла высшей степени, и большинство богатых вельмож выехали бы из столицы, если бы им не помешали это сделать». Из замка Митрау, 8-го: «...Весьма достоверно, что император хотел покинуть Вену и что он был задержан, вопреки его воле, жителями этой столицы, но императрица уехала со всем семейством четыре дня тому назад». 9-го Мюрат извещает о своем намерении возобновить наступление «тем увереннее, поскольку аванпосты уже встретили парламентера, заявившего от имени австрийцев, что у них есть приказ не сражаться более». «У наших войск не хватает хлеба, — докладывает Сульт, — но я прикажу выдать каждому по бутылке вина. Аббатство Мельк в этом отношении располагает большими запасами». Солдаты Великой армии запасаются провиантом в погребах старинного бенедиктинского монастыря, перестроенного в начале прошлого века; однако они не тронули сокровищ церкви и библиотеки, картин и знаменитого золотого распятия, украшенного драгоценными камнями и жемчугом. 10-го записка, набросанная карандашом, от Себастиани Мюрату, сообщает, что парламентеры находятся в трех лье и что враг продолжает отступать. «Я повторяю свое запрещение вступать в Вену, — пишет Мюрат. — Я полагаю, что Ваше Величество должны войти первым во главе своей армии». Через военного министра император делает принцу выговор за то, что он не занял позиций согласно приказу. Мюрат оправдывается. «Вступив, согласно Вашим распоряжениям, в теснины Венского леса, я должен был выйти оттуда и продвинуться вперед, чтобы не умереть с голоду».
В тот же день, 10 ноября, Джиюлеи просил Мюрата приостановить продвижение французских войск и дождаться, чтобы он мог передать Наполеону предложения своего императора. Очевидно, это попытка спасти столицу. 11-го Мюрат просил распоряжений, так как его снова упрекают за слишком стремительное наступление. «Мои позиции таковы, — объясняет он, — что я уже в Вене, поскольку ворота охраняет гражданское ополчение, а я нахожусь не более чем в одном лье от них; и в то же время на самом деле меня там нет, так что император не сможет использовать это как повод, чтобы не заключить мир». Сульту также досталось за некоторые ошибки в маневрировании.
Несмотря на все свои обещания, Мюрат вошел в Вену первым, за что и получил жестокую нахлобучку. Он оправдывается в длинном послании от 21 брюмера (12 ноября). «Письмо господина Маршала и Министра опечалило меня; письмо Вашего величества повергло меня во прах, и все же я не заслуживаю столь жестокого обхождения... Мой поход на Вену имел своей целью выиграть в быстроте у Русских, о которых мне доносили, что они продвигаются к Вене, - воспрепятствовать их соединению с корпусом Мерфельдта, бежавшим от маршала Даву, наконец, — заставить германского императора подписать все условия, какие Вашему величеству угодно будет продиктовать ему. Вот, государь, что привело меня в Вену, а вовсе не честь войти туда первым». В тот же день в донесении, отправленном императору генералом Мутоном из Хюттельсдорфа, сообщается, что «жители сбегаются толпами, чтобы поглядеть на солдат».
13 ноября (22 брюмера XIV года) город был оккупирован французами; он был захвачен хитростью в последний момент. Генералам Бертрану и Муасселю, а также адъютанту Мюрата, командиру эскадрона Лянюссу было поручено овладеть мостом; они выступили во главе 9-го и 10-го гусарских, 10-го и 22-го драгунских полков, с тремя пушками, и продвигались так стремительно, что застава, преграждавшая им путь к мосту, была быстро окружена, а два караульных поста еле успели удрать. Гусарам удалось захватить человека, собиравшегося пустить сигнальную ракету. Чтобы избежать пожара, который должен был вспыхнуть на левом берегу, войска остановились. Бертран, Муассель и Лянюсс пошли одни; их изрешетили бы картечью, если б они не крикнули канонирам, что направляются к командующему вражеской армией; тогда их пропустили. Точно так же маршал Ланн, беседуя с австрийцами, помешал им открыть пушечный огонь. Представляясь Мюрату, князь Ауэрсперг просит о чести быть представленным Наполеону и заявляет: «Я в большей степени француз, чем вы могли бы подумать». Собственноручный рапорт Мюрата, в котором приведены все эти факты, носит пометку — «из главной квартиры в Вене, 22 брюмера XIV года, девять часов вечера». И в приписке принц добавляет: «Я отправлюсь завтра и три часа утра». Генерал Юлен назначен плац-комендантом. Комиссару-распорядителю Матье Фавье поручена интендантская служба и проверка складов. Генерал Муассель командует артиллерией. Генерал Макон становится комендантом Шенбрунна; дивизия Опуля расположилась в городе вместе с бригадой из дивизии Сюше. «Жители Вены не показали себя сколько-нибудь встревоженными нашим визитом, — пишет Мюрат в своем рапорте от 13 ноября, — они толпами устремлялись нам навстречу. Ваше величество ожидают с самым горячим нетерпением».
Записка без даты, написанная незадолго до вступления в Вену (сам Мюрат дополнил ее двумя строчками), подтверждает, что венцы проявляют весьма благоприятное отношение, многие из «знати» осуждают правительство, в том же смысле высказываются и купцы, окрестные власти требуют у французских войск защиты от грабителей. «Некий богатый человек вчера сказал: «Ну что ж, пусть Наполеон управляет нами, раз он правит так хорошо!» — Мюрат старается льстить с тех пор как Наполеон разбранил его. «Он утратил мужество, энергию, живость, — пишет Бертран, — он потерял голову». Врагов ли, соотечественников, — герой Третьей симфонии всех подчиняет своей воле.
Наполеон потрясал воображение, проверяя аванпосты в два часа пополуночи, лично пресекая упущения в несении службы. Он поселился в Шенбрунне. Он сурово покарал некоего офицера 2-го кирасирского полка, который «позволил себе обесчестить имя Француза, взимая контрибуцию в свою пользу» (Ежедневный приказ 25 брюмера). 24-го назначен губернатором генерал Кларк, бывший начальник штаба Рейнской армии. Дарю получает должность главноуправляющего Австрией. Германский император отступил в Оломоуц. 20 ноября (29 брюмера), в самый день представления «Фиделио», приходит известие, что австрийская армия эвакуировала весь Тироль; один лишь корпус принца де Рована благородно отказался сдаться. Из своей главной квартиры в Брно Мюрат сообщает: войска направляются на Аустерлиц, — уже появилось это громкое название. Никогда еще император не был более страшен для своих собственных маршалов; мы уже читали признания Мюрата, Бертрана, подобные тем, которые получал когда-то Людовик XIV. Одно лишь строгое слово бросает в дрожь, недовольство приводит в отчаяние. 27 брюмера (18 ноября) Ланн пишет из Ольковица: «Я прошу Ваше величество разрешить мне сказать, что я крайне тревожился всю ночь, увидя его вчера в дурном настроении. Я опасаюсь, не произошло ли это оттого, что я открыл ему все свои мысли по поводу усталости солдат. Вашему императорскому величеству известны мои чувства, Ваше величество должны знать также, что в моих жилах нет ни единой капли крови, которая не была бы готова пролиться во славу императора. Я откровенно говорю Вашему величеству, что я был расстроен до такой степени, что, если бы гренадеры могли бы еще идти вперед, а враг продолжал бы обороняться, я сам бросился бы на него».
Теперь можно понять, что первое представление состоялось в условиях, мало благоприятствовавших успеху. Мюратовский офицер, воспитанный в духе революционной идеологии, либо, как это бывает в среде военных, в походах освободившийся от тирании идей, — не может найти в спектакле ничего, что ему понравилось бы, исключая военный марш и несколько трубных сигналов. Французский классицизм, продвинувший свои передовые посты вплоть до Вены, столкнулся здесь с лирикой старой прирейнской Германии; поэтические излияния, вызванные самыми простыми чувствами любви к семье, к познаниям, к свободе, выражаются в пространных одах, которые возносятся от плодородной почвы к небесам. Сама венская критика оказалась суровой. Корреспондент «Freimüthige» (44) констатирует неудачу и стремится объяснить ее. «Мелодия вымучена и не имеет той страстной выразительности, удивительной и неотразимой прелести, которые захватывают нас в творениях Моцарта и Керубини. Если в партитуре и заключено несколько красивых страниц, это все же далеко от того, чтобы быть сочинением не скажу совершенным, но попросту удавшимся». Лейпцигская «Gazette du monde élégant» (45) признается в своем разочаровании. В том же городе «Allgemeine Musikzeitung» (46) ставит произведению в упрек «недостаток оригинальности, банальность увертюры, длинноты и повторения в вокальных номерах». Некоторые из этих претензий довольно любопытны. Лейпцигекий критик удивлялся, что автор наделил воссоединившихся наконец супругов столь пылкой радостью вместо спокойного и умиротворенного чувства, более приличествующего обстоятельствам; это означало непонимание целомудренного и одновременно страстного бетховенского характера, непонимание пылкости, которую Бетховен придавал всем проявлениям любви. Не возбраняется предположить, что, создавая знаменитый дуэт, да и вообще всю партию, он думал о Жозефине Брунсвик, о счастье брачного союза с ней, а быть может, уже мечтал о Терезе. Рецензент «Allgemeine Musikzeitung» объявил «полностью неудавшимся» и хор узников, вновь обретающих солнечный свет.
То было еще одно свидетельство непризнания новаторства бетховенского гения, новаторства бетховенской драматургии. Когда на фоне мягкого звучания аккордов один за другим выходят одетые в лохмотья, обросшие бородами узники, и когда в хоре, проникнутом искренней поэтичностью, они sotto voce прославляют красоту небосвода, радость дышать свободно, выражают свой ужас перед мрачной тюрьмой; когда у них возникает, — чтобы вскоре вновь исчезнуть, — надежда на свободу и покой, — все то, что Бетховен передает с такой волнующей непосредственностью, — в этом его преклонение перед жизнью; он уже набрасывает гимн к радости. Поразительно, как мог некий английский путешественник, присутствовавший на спектакле, найти эту музыку трудной, сложной; друзья композитора во главе со Стефаном Брейнингом, чтобы подогреть рвение слушателей, должны были распространять в театральном зале стихотворение, прославляющее автора оперы. Исследуя «призыв Леоноры» в первой редакции, восстановленной Пригером, Ромен Роллая замечательно характеризует «величественную песнь, гимн надежды среди скорби, мольбу израненных сердец, которую никто из нас никогда не сможет передать или слушать без скрытых слез».
То, что нас изумляет, когда мы знакомимся с первой редакцией «Фиделио», — это стремление Бетховена подчеркнуть лирические элементы сюжета; стремление, которому он позднее всецело отдается в «Торжественной мессе» и в Девятой симфонии. Даже в театре он проявляет себя гораздо больше как поэт, нежели как драматург. Первоначальная увертюра, та, что в наше время именуется «Леонора № 2», развивается с полнотой и оркестровыми богатствами симфонии. Несомненно, тот либо иной дуэт или трио, ария Марцелины, песенки Рокко — все это освященные обычаем номера, необходимые в добропорядочном зингшпиле. Моцарт и Керубини узаконили традицию. В своем замечательном исследовании, поэтичном и в то же время глубоко научном, Ромен Роллан утверждает, что «Фиделио» вдохновлен музыкой французской революции, в частности Мегюля. Но, чтобы услышать подлинную бетховенскую речь, достаточно одной лишь фразы, предшествующей знаменитому квартету, — нежного звучания альтов и виолончелей в нескольких тактах Andante, перед тем как начинает петь Марцелина. И еще: после чисто итальянской напыщенности партии Пизарро, когда Леонора, предупрежденная об опасности, принимает героическое решение, — как по-бетховенски выразителен ее призыв. Наслаждаясь этими страницами, где мы вновь обретаем Бетховена — автора сонат и симфоний, где вырисовываются мотивы, знакомые по Фортепианному концерту соль мажор, — можно охотно принять и уступки устаревшим приемам, некоторые недочеты либо пробелы в оркестровке. С точки зрения драматургии проявлено много изобретательности, приведшей к совершенно новым сценическим эффектам, — например, квинтет солистов, соединенный с хором узников, прощающихся с дневным светом. «Большой ансамбль во втором акте «Тангейзера», — пишет Мориц Куфферат, — сочетание голосов и полиритмия в «Лоэнгрине», так же как и септет из «Гугенотов» и многое другое, ведут свое начало непосредственно от «Фиделио». Но лирика, нежная и мягкая поэтичность преобладают здесь во всем; Ромен Роллан исследует ее, не разрушая музыкальной конструкции; дуэт Рокко и Леоноры (эпизод, когда они роют подземный ход в тюрьме), по верному замечанию Венсана д'Энди, написал в сонатной форме; поиски звуковых красок, — например, применение гобоя, чтобы оттенить жалобы Леоноры, или литавр, как в Четвертой симфонии, - указывают, что Бетховен в эту пору работает над развитей оркестровых средств выразительности. В спектакле 1805 года не было еще обширного финала, введенного в новом варианте 1814 года, — радостного благодарственного гимна, который поется на маленькой крепостной площади, у подножия статуи дон Педро Справедливого. В том виде, в каком опера была предложена венской публике (Карлу Черни поручили сделать фортепианное переложение), какой мы узнали ее после восстановления первоначальной редакции, она представляла смелую и настойчивую попытку Бетховена овладеть законами оперной сцены. Этим он отдал дань устремлениям, изведанным всеми — или почти всеми — великими музыкантами, хотя подобное поле деятельности и требует для величайших из них некоторых компромиссов. Бетховен потерпел неудачу, несмотря на мастерство, с которым он воплощал свой драматургический замысел, несмотря на похвалы, вызванные знаменитой сценой с пистолетом. Но сочинение это, наиболее близкое его сердцу, очень органично связано со всем бетховенским творчеством в целом. Бетховен наметил пути развития современной оперной драматургии именно потому, что он обратился к простым образцам античного дифирамба и сделал поэтическое начало главенствующим, насколько допускало сценическое действие. И чем глубже мы проникаем в истинную сущность, в страстную искренность его творения, тем больше оно волнует нас.
Тенору Иозефу Августу Рекелю (он скончался в 1870 году) было двадцать три года, когда автор «Фиделио» обратился к нему; из его рассказа мы узнаем, при каких обстоятельствах Бетховен согласился переделать свое произведение. Дело происходило во дворце князя Лихновского в декабре 1805 года. Концертный зал, ярко освещенный многочисленными бра, украшенный картинами великих мастеров и шелковыми драпировками... Княгиня, уже немолодая и болезненная, но радушная и кроткая женщина, сидела за фортепиано, рядом с ней — Бетховен, держа на коленях тяжелую партитуру своей оперы; здесь присутствовали поэт Маттеус фон Коллин, надворный советник Брейнинг, исполнители произведения. Композитора упрашивали сократить несколько растянутых эпизодов в первых двух актах, но он отказывался; он хотел убежать, и лишь одной княгине удалось убедить его: напомнив Бетховену о его матери, она умоляла не обрекать себя на неуспех. «Этот великий человек, чей облик обладал поистине олимпийским величием, — говорит Рекель, — долго стоял перед ангелоподобной почитательницей его музы; затем, откинув рукой длинные пряди волос, ниспадавшие на его лоб, как если бы прекрасная мечта проникла в его душу, он воскликнул, разрыдавшись, подняв к небу взволнованный взор: «Я хочу этого... я хочу все... все сделать: для вас, для моей матери!»
Когда Бетховен, таким образом, покорился необходимости изувечить сочинение, которое он вынашивал в течение двух лет, наиболее дорогое ему среди всех, «sein liebes Schmerzenskind» (47), был месяц Аустерлица. Столица вновь наслаждалась полным спокойствием. Нам удалось разыскать брошюру, изданную в 1805 году в Париже, у Сольве: «Беглый взгляд на Вену, по письму одного из высших чинов Великой армии». Благодаря этому документу перед нами предстает город той эпохи: довольно грязные улицы, где тротуары устроены на том же уровне, что и мостовые; улица по прозванию Глубокая канава; смешение всевозможных народов — австрийцы, поляки, турки и венгры, казаки и калмыки; дома, второй этаж которых обычно принадлежит казне и служит для квартир дворцовых чиновников; знаменитое место гуляний Грабен, где собираются праздношатающиеся, полицейские сыщики и женщины определенного сорта, не отличающиеся неприступностью; старинные монастыри, превращенные Иозефом II в казармы; предместья с маленькими палисадниками, которые разводят мастеровые, выходцы из Штирии; таверны, — по распоряжению полиции они закрываются в 10 часов вечера; греческая кофейня в Леопольдштадте. Поселившихся здесь французов удивляют всевозможные ограничения и проявления тирании во всем, что касается общественной жизни; после смерти Иозефа II восстановлены формы управления, напоминающие о временах Карла V. Автор «Беглого взгляда» — моралист в духе Руссо — особо отмечает большое количество домов терпимости и распространение известной болезни, ответственность за которую каждая страна возлагает на свою соседку. В результате войны разрушено много фабрик, не хватает сырья. Новых пришельцев поражает множество запрещенных книг, ничтожное число газет, убожество преподавания в средних учебных заведениях; впрочем, в учительских семинариях можно встретить новшество — преподавателя физического воспитания. Здесь, заявляет автор брошюры, «нельзя ожидать чего-нибудь крупного в литературе и искусствах. Все ростки талантов придушены». Вскоре такое же мнение высказала и госпожа де Сталь. Зато в смысле развлечений город кажется единственным в своем роде. После службы французские военные отправляются в прославленный арсенал; здесь в полном вооружении выставлены многочисленные фигуры, изображающие представителей правящей династии, здесь показывают доспехи Готфрида Буйонского, его кольчугу, щит, пунцовую шапку с золотым шариком, которую он носил в Иерусалиме, из чувства смирения не желая появляться там в королевской коране. Посетители останавливаются перед вещами, принадлежавшими Густаву-Адольфу: проколотая насквозь безрукавка буйволовой кожи, черная шляпа, загнутые поля которой снесены выстрелом как раз на месте черепа. Вот и все, что осталось от героя... Но французские офицеры бывают также в аллеях Аугартена и Пратера, где столько итальянских таверн и буфетов в китайском вкусе, — пристанищ мошенников и хорошеньких девиц; полно богатых экипажей — кабриолеты, фиакры, шарабаны по американской моде. На этих гуляньях толпятся князья и бюргеры, монахи и гризетки. Бывают и происшествия: жулик сорвал чей-то шитый золотом чепчик. Музыка звучит повсюду: это подлинная страсть местных жителей. Везде также и рестораны. Венская поговорка гласит: «Да здравствует любовь, — но лишь после обеда!»
Замкнувшись на несколько дней в Шенбрунне, Наполеон отвергает соблазны легкомысленных развлечений столичной жизни. Он увлечен своим движением; после броска на Вену — прыжок к Аустерлицу.
На время я покидаю композитора. Меня влечет одна из моравских равнин, обрамленная величественными елями; я хочу видеть, что делает здесь гений, который менее всего походит на Бетховена, но в Третьей симфонии преследует ее автoра неотвязно; я хочу видеть ручей, позлащенный лучами декабрьского солнца, праценское плато, хранящее кровавый след одной из ужаснейших битв столетия. Но совсем ие потому, что трагические события тех декабрьских дней все еще представляют непреходящий интерес для наших учебников истории. Полководец воздействовал на свои войска, внушив им поистине мистическую веру, заставившую 'преодолеть любые опасности, любую усталость, заставившую выполнить присягу до конца; убежденный в преданности солдат, он разработал свой план среди шумного бивуака с той же точностью, какая, казалось бы, достижима лишь в тиши кабинета; угадав намерения противника, словно они были предначертаны им самим, он сумел и дерзнул заранее объявить о направленном против него маневре и о своем сокрушительном ответном ударе; вся диспозиция предписана им сообразно заблаговременно учтенному промаху противника; и во всем этом проявилось могущество разума. Потрясает образ воина, который еще до восхода солнца покидает свою палатку, чтобы объехать поле будущего сражения и самому распознать, осуществится ли его дерзновенное предвидение. Печать размышления лежит на его лице, молодом и в то же время сильном; спустя несколько месяцев в Сен-Клу Гудон уловил выражение поэтического порыва, свойственного Наполеону. Сражение при Аустерлице — это силлогизм, наиболее точный среди всех остальных. К этому человеку также можно отнести — хотя бы частично — то, что Гёте сказал о Бетховене: «Никогда я не видел художника более сосредоточенного, более энергичного». Здесь на месте я узнал солнце Аустерлица: декабрьским утром брызнувший свет заливает расположенные в центре дивизии Вандамма и Сент-Илера; едва лишь золотые лучи прорезали туман, войска появляются на склонах Працена, быстрые и молчаливые, ни единым ружейным выстрелом не отвечая на залпы, которыми их встречают с высот. Взмахом топора, вложенного им в руки Сульта, Наполеон разрубил и оторвал друг от друга армии двух императоров. Предвидение осуществилось в желанном месте, в желанное время. Разум победил педантизм, слепое пристрастие к схеме. Смотря по обстоятельствам времени либо места, Наполеон предоставляет второстепенным эпизодам возможность развиваться на своем правом и левом флангах, чтобы не отвлекаться от основного замысла, простой идеи. Мы видим, как его сподвижники отбиваются с переменным успехом на отведенных им позициях, тогда как он, сквозь грохот, сквозь смерть, отказываясь замечать раненых, — издан приказ оставлять их на месте, — преследует свою идею, достойную ученика Декарта; ее успех зависит от маневра Сульта. В иные мгновения рукопашная схватка становится всеобщей и такой запутанной, что теряется всякое ощущение целого. Его разум на страже. Известны слова в классическом духе, сказанные им Раппу: «Я вижу там замешательство, отправляйтесь и наведите порядок». Один-единственный человек воодушевляет сражение и руководит всей этой утренней резней. Стремясь завершить ее, овладев положением, победоносный повсюду, — в момент, когда напряжение всех сил могло бы ослабеть, он использует ужасающую возможность захватить в ловушку то, что осталось от целой армии! Нельзя не изумиться подобной обостренности человеческих способностей. И в этом сказался гений — по своей логичности, ясности и смелости гений истинно французский. Но каков же итог? За несколько часов декабрьского утра уничтожено двадцать тысяч человеческих жизней. Спустя десять лет — подписание Венского трактата. Наша граница обречена оставаться открытой для будущих вторжений. Ворота Парижа зияют. И с тех пор идут почти все наши бедствия.
В то же время Бетховен, занятый сочинением Четвертой симфонии, в своем поклонении Терезе задумывает великолепную песнь любви, где звучание скрипок и нежные голоса флейт подчеркнуты легкими ударами литавр.
В Вене Наполеон принял более или менее добровольные изъявления верности жителей берегов Рейна. Маршал Лефевр возглавляет 2-й резервный корпус Великой армии и национальные вооруженные силы департаментов Баварских альп, Рейна и Мозеля, Рура. В архивах французского военного министерства хранится прокламация, в которой маршал извещает, что он отправил одного из своих офицеров к «величайшему из героев» с заверениями в преданности национальной гвардии Рейнской долины. «Император принял эту присягу в самой Вене, — пишет Лефевр, — в присутствии представителей другой национальной гвардии, которую он приказал организовать в этой древней столице воинственной державы: там, под начальством французского генерала, они служат делу Франции так же, как и вы на берегах Рейна. В Вене нет иного гарнизона, кроме состоящего из ее собственных жителей; там царствует мир, имущество не потерпело никакого ущерба; промышленность и торговля не пострадали; город, где предстояло столкнуться ярости двух армий, не увидел даже ничтожной стычки ввиду невозможности защищать его».
Наполеон и Бетховен в таком близком соседстве! Какой повод, чтобы возбудить наше воображение! Впрочем, подобно автору «Беглого взгляда», который из здравствующих композиторов упоминает только Гайдна, император не знает того, кто посвятил ему произведение грандиозных масштабов. Если Наполеону требуется капельмейстер для придворных концертов, он приглашает Керубини. Вплоть до самой Варшавы он довез с собой Паэра, сочинившего оперу «Элеонора» на тот же сюжет, что и Бетховен. Как раз в эту пору поэт Грильпарцер встретил композитора на музыкальном вечере у своего дяди Иозефа Зоннлейтнера. Этот последний, сын известного венского юриста Кристофа Зоннлейтнера, занимал видное положение в обществе. Он был одно время окружным комиссаром, затем секретарем придворного театра, правительственным советником, был одним из основателей Общества любителей музыки, а также консерватории, коллекционировал партитуры и музыкальные инструменты. В конце прошедшего столетия Зоннлейтнер издавал «Венский театральный альманах», изобилующий интересными сведениями. По его инициативе предполагалось выпускать музыкальные сборники, в которых печатались бы произведения старинных и современных композиторов. В самый год смерти Бетховена Зоннлейтнер открыл знаменитый Санкт-галленский антифонарий, написанный невмами (то есть музыкально-стенографическими знаками). Музыковед Гуго Риман считает эту рукопись копией сборника антифонов, составленного в VIII веке по приказанию Карла Великого.
Так же как и его отец, ученый юрист, Иозеф Зоннлейтнер страстно любит музыку. Автор «Лодоиски» и «Фаниски» был у него в тот вечер, о котором рассказывает молодой Грильпарцер. Зоннлейтнер пригласил и высокообразованного аббата Фоглера, известного теоретика-контрапунктиста, учителя Вебера и Мейербера; к тому времени Фоглер сочинил уже оперу «Замори» и выпустил в свет свое «Руководство к изучению гармонии». Внимательно наблюдает Грильпарцер за Бетховеном, находящимся в расцвете сил; худощавый, изящно одетый, в очках (он был близорук), композитор терпеливо слушает нескончаемую импровизацию аббата на какую-то африканскую тему.
29 марта 1806 года в театре «An der Wien» «Фиделио» был поставлен в обновленном виде: Бетховен сократил и переделал увертюру (теперь она стала «Леонорой № 3»), с намерением придать ей больше драматической силы. «Леонора № 1», написанная в 1805 году и игранная лишь в узком кругу слушателей, была издана только в 1832 году (соч. 138). Для возобновления оперы в 1814 году Бетховен сочинил еще и четвертую увертюру в ми мажоре. Его разногласия и ссоры то с бароном Брауном, директором театра, то с исполнителями мало способствовали успеху произведения. Тем не менее артисты во главе с Рекелем отстаивали спектакль как только могли, чтобы обеспечить автору хоть какой-нибудь доход; если ложи и кресла были заняты, то дешевые места все же пустовали — в то же время толпы народа теснились на представлениях опер Моцарта. Бетховен приходил в исступление и яростно ругал барона Брауна. «Я пишу не для толпы, — рычал он, — я пишу для просвещенных людей». И когда ему попытались разъяснить, почему сборы оставались такими скромными, он закричал: «Верните мне мою партитуру! Я хочу мою партитуру!» С бароном Бетховен был давно уже знаком; он посвятил его жене две фортепианные сонаты (соч. 14) и прелестную Сонату для фортепиано и валторны. Никакими мерами нельзя было успокоить его. Подобно Наполеону, Бетховен ожесточенно требовал беспрекословного уважения ко всем своим замыслам. Стефан Брейнинг писал: «...ему понадобится некоторое время, чтобы прийти в себя, ибо манера обращения с ним причинила большой ущерб той страсти, тому упоению, с которыми он предается работе». Впрочем, Бетховен отдавал себе отчет в глубоких причинах своей неудачи. Зейфрид передает слова, сказанные им однажды какому-то саксонскому дипломату: «Мой «Фиделио» не был понят публикой... Я знаю, что моя подлинная стихия — это симфония. Когда я слышу что-либо внутренним слухом, это всегда большой оркестр». Так композитор еще раз раскрыл свою сущность более верно, чем в будущем делали это самые искушенные знатоки.
Но, по крайней мере, вознаграждали ли Бетховена за все изведанные им театральные невзгоды события его личной жизни? Несколько летних месяцев 1806 года он провел в Мартонвашаре, у своих друзей Брунсвиков; по преданию, там он обручился с Терезой. Минуло десять лет, как графиня приехала со своими дочерьми в Вену и поселилась в гостинице «Серебряная птица», и с того самого дня романтические судьбы композитора словно связаны с этой семьей. Три сестры: Мария-Тереза, Жозефина, Шарлотта; их брат Франц; Джульетта Гвиччарди — их кузина. Бетховен дает Терезе уроки игры на фортепиано, исправляет недочеты в технике; чтобы развлечь ее, рассказывает о мелких театральных происшествиях, провожает на утренние концерты в Аугартен. Но Тереза — из трех сестер наименее приверженная к светской жизни - долгие месяцы проводит в деревне; только из писем узнает она о семейных вечерах, на которых Бетховен соглашается играть, о нежности, проявляемой им к Жозефине. Не то Чтобы Тереза пренебрегала развлечениями! Андре Хевеси опубликовал записку, в которой она требует у Шарлотты пару белых башмачков для маскарада; здесь же она излагает свой взгляд на жизнь: «Жить и быть любимой; все остальное — ничто». Одна за другой проходят эти цветущие юные девушки в жизни Бетховена; не следует пытаться рисовать их образы слишком отчетливыми штрихами. Кажется, что если они и не были натурами слишком страстными, то, во всяком случае, оказывались весьма восприимчивыми к проявлениям любовных чувств. Порой на горизонте поместья Мартонвашар появлялся, в промежутке между двумя сражениями, некий венгерский офицер; сестрицы взволнованы, они поздравляют либо утешают друг друга; здесь слушают музыку Гайдна, Бетховена, читают Шиллера. Обо всем, что происходило в этом кругу, сохранившиеся документы говорят так неясно, так туманно... Неохотно пользуешься ими. Не лишено правдоподобия, что, потерпев неудачу у более чем развязной кузины и молодой вдовушки, плотно окруженной толпой поклонников, застенчивый Бетховен избрал своим прибежищем общество Терезы; некоторая угловатость избавляла ее от особенно настойчивых ухаживаний молодых венцев — покорителей сердец. Банальная гравюра на юбилейной выставке в Ратуше дает нам лишь очень маловыразительный образ, без характерных черт. Однако мы знаем, — и когда-нибудь лучше узнаем это, — что Тереза душевно была бесконечно богаче своих сестер и кузины. Она страдала: офицер, которого она любила, был убит в сражении с французами. Даже плохо зная ее, можно различить в духовном облике Терезы особенности, присущие героическим характерам. Кто первый из них решился на признание? Известен рассказ Терезы: воскресный вечер, светит луна; Бетховен, за фортепиано, берет несколько аккордов в басах, затем с таинственной торжественностью как бы предостерегает мелодией Себастьяна Баха: «Если ты хочешь отдать мне свое сердце, пусть это сначала будет втайне, пусть никто не сумеет разгадать нашу общую мечту!» Графиня Брунсвик и приходский священник задремали, — это весьма благоразумно с их стороны; Франц задумался; Тереза трепещет. Вернее всего, эпизод этот должен был предшествовать пребыванию Бетховена в Мартонвашаре в 1806 году, ибо в ту пору, когда происходит объяснение с Терезой, он пишет «Фиделио» и словно озарен им. Искренняя, пылкая душа Терезы взволнована. «До тех пор я походила на ребенка из волшебных сказок, который подбирает камушки и не видит прекрасного цветка, растущего на его пути». Она отказалась ответить на признания великого герцога тосканского, но открыла свое сердце гению.
Джульетта, Жозефина, Тереза. Каждой из них поочередно Бетховен отдает свое робкое и тревожное чувство. Но которой же из них написал он три пылающих страстью письма («Мой ангел, мое все, мое я!»)? Три письма, или, вернее, одно письмо, написанное в несколько приемов. Теперь и я гляжу на десяток исписанных карандашом страничек, хранимых в Берлинской государственной библиотеке; Тайер опубликовал их со всей тщательностью. Невозможно проникнуть в тайну этих листков. Почерк, сначала четкий, мало-помалу становится беспорядочным и под конец почти столь же неразборчивым, как и в разговорных тетрадях. Знаменитая первая фраза: «Mein Engel, mein alles, mein ich» (48) — начертана спокойной, как бы отдохнувшей рукой. Последние слова: «Ewig dein, ewig mein, ewig uns» (49) — сопровождаются полными смятения росчерками. Кажется, перед нами соната, с ее Andante, Presto и финалом. Ромен Роллан доказал, что письмо написано в 1812 году. Но для кого оно предназначалось? Кто была эта Бессмертная возлюбленная, которую Бетховен так давно и так нежно любил, сожалея о невозможности навсегда соединить с ней свою жизнь?
Хотелось бы расспросить тот уголок Венгрии, где расцвела эта идиллия, где Бетховен, по-видимому, закончил сочинение «Аппассионаты». Мартонвашар расположен километрах в тридцати от Будапешта, на обширной равнине, омываемой Дунаем, в самом сердце пушты, почти столь же безлесной, как и наш Бос, в местности, где свирепствует лихорадка. Пыльная дорога пересекает этот городок с его низенькими домиками, выбеленными или окрашенными охрой, ничем не отличающийся от любой венгерской деревни. Суета и шум, неугомонные ребятишки, торжественно шествующие гуси с негнущимися шеями, стада свиней — всем этим загромождено шоссе, окаймленное жиденькими акациями. Неожиданно в центре местечка открывается оазис, усадебный дом Мартонвашар, окруженный могучими деревьями; виден его длинный фасад, увенчанный зубцами, сбоку — часовня. Один лишь парк вызывает у нас волнение: по местным преданиям, ничто не изменилось там со времен Бетховена. В янтарном освещении венгерской осени, отливающем золотом и медью, оранжевыми и пурпурными тонами, — неяркий, но полный сосредоточенного настроения пейзаж составляют островок, поросший лесом, молодые лебеди в сером оперении, огромные буки, березы с их перламутровой корой... На полянке, где, как рассказывают, Бетховен встречался с Терезой, как не найти вековой дуб и старую скамейку? Вспоминаются Эрменонвиль, Коппе, парки, искусно подражающие подлинной природе и, в память о Руссо, изобилующие храмами и стелами, — все эти творения Иозефа II и Пюклер-Мускау. Из чувства дочерней любви Тереза воздвигла на холмике эту урну; здесь она посвятила себя в «Жрицы Истины» и неуклонно сохраняла верность своему обету.... Обильная каменная резьба несколько прикрывает банальность фасадов. Впрочем, в самом доме не осталось ничего, что напоминало бы о Бетховене; его фортепиано перевезли в будапештский музей; все комнаты реставрированы; говорят, во время перестройки замка было замечено, что комнаты Терезы и ее гостя сообщались между собой. Весьма незначительная и весьма спорная улика.
У этого поместья есть своя история; оно принадлежало старшей ветви графов Брунсвик-Коромпа; императрица и королева в 1762 году отдала его во владение Антона I, дедушки Терезы. В то время турки занимали весь край и опустошали его. Только под управлением графа Франца, сына Антона II и брата Терезы, замок принял свой облик, в котором он сохранился до наших дней. С тех пор усадьба превратилась в райский уголок. Ромен Роллан отмечает в этой семье «богатую культуру и утонченный вкус; любовь к искусству, наукам и особенный интерес к педагогике»; по-видимому, среда либеральная; отец Терезы живо интересовался американскими повстанцами; сама она заявляет, что прониклась восхищением к Вашингтону и Франклину. В 1899 году, со смертью графа Гейза, род угас; имение было приобретено эрцгерцогом Иозефом, затем Эугеном Дреэром, воспоминания старины рассеялись. Однако из «Мемуаров» Терезы мы знаем, что на романтичной поляне каждая липа получила имя какой-либо приятельницы или друга. Бетховен также имел свое дерево, где было вырезано его имя; в 1919 году, во время революционного кризиса, оно было срублено. Вместе с замком продали и превосходное собрание предметов искусства, где фигурировал портрет композитора, — позднее он принадлежал маркизе Каппони и был увезен во Флоренцию. Лишь несколько строк из «Мемуаров» графини Терезы касаются пребывания Бетховена. «И тогда заключена была с ним искренняя, сердечная дружба, которая длилась до самой его смерти, увы, преждевременной. Он приехал в Буду, так же как и в Мартонвашар, и был принят в наше общество-республику, членами которой были благовоспитанные господа и дамы». Помимо этого, Бетховен приезжал в Венгрию несколькими годами раньше; 7 марта 1800 года он дал концерт в театре Буды, получивший горячую оценку в «Magyar Kurir» (50); он побывал у князей Эстергази в Кишмартоне (ныне Эйзенштадт, в комитате Шопрон или Эденбург). Обстановка там намного пышнее; в Эстергазе, точнее — в парковом театре, исполнялись произведения Гайдна; неподалеку от Эйзенштадта и большого замка (перестроенного и расширенного семьей Эстергази в 1805 году) в Мария-Эйнзидель будет погребен прославленный капельмейстер княжеской капеллы; несомненно, Бетховен пожелает совершить паломничество, освященное с тех пор традицией.
О помолвке с Терезой мы располагаем лишь самыми смутными указаниями. Была ли она Бессмертной возлюбленной, как считает Тайер? Наиболее осведомленные исследователи, как Ноль и Тенгер, противоречивы, либо были опровергнуты. Автобиография Терезы, изданная Ла Мара в 1809 году («Das Geheimnis der Gräfin Brunszwik»)(51), писалась по меньшей мере спустя сорок лет после события, которое больше всего интересует нас в этом жизнеописании. Тереза скончалась 17 сентября 1856 года; ее имя, события ее жизни послужили темой множества романов. Можно надеяться на какие-то новые сведения в результате исследований, предпринятых Марианной Чеке, заботливой хранительницей университетской библиотеки в Будапеште. В связи с тем, что исполняется сто лет с того дня, как графиня Брунсвик основала в 1828 году первые в Венгрии детские ясли, министр народного просвещения, почтенный граф Клебельсберг постановил выпустить комментированное издание «Дневника» Терезы. Можно лишь благодарить его; эта исповедь, написанная по-немецки, занимает более тридцати томов, к которым надо прибавить тридцать пять папок с различными заметками. Ценнейшие документы эти принадлежат внучатой племяннице Терезы, г-же Ирене де Джерандо, урожденной графине Телеки. До настоящего времени не обнаружено ни одной строчки, которая позволила бы предположить, что между Терезой и ее гостем было нечто большее, чем искренняя и сердечная дружба. В двадцати уже изученных томах нашлось только пять довольно банальных высказываний о Бетховене; только в пятом из них содержатся некоторые интересные замечания. Тереза хвалит характер своего друга, те черты его, которые ценим и мы. «То, чего он хочет, он хочет страстно, но хочет он только хорошего». Одна, казалось бы, совсем простая фраза дает повод для размышлений. «К женщинам он выказывает нежное внимание, но его чувства к ним девственно чисты».
1805 год заполнен сочинением и переделками «Фиделио», но тогда же была написана и Соната для фортепиано (соч. 54) в двух частях (Tempo di minuetto, Allegretto), лаконичная, отрывистая, нарушающая традиционные формы; иногда она получает несправедливую оценку. Однако в ней много искренней горячности, особенно в первой части, где уже можно различить мотив, который вновь появится в Пятой симфонии (вторая часть), напряженный, страстный. Значительным произведением, созданным сразу же после грандиозного труда в области музыкальной драмы, явилась Четвертая симфония си-бемоль мажор (соч. 60), написанная в 1806 году (дата на манускрипте). Чтобы понять, чтобы полностью почувствовать Бетховена, необходимо расположить его сочинения не в порядке их публикации, а в соответствии с их замыслом. Так мы позволим себе предположить, что трепетное Adagio в ми-бемоль мажоре, в котором тема переходит от скрипок к флейте и кларнету, было вдохновлено Терезой. Охотно допускаем, что именно эта песнь любви могла бы раскрыть нам сокровенную тайну возникновения Симфонии; ибо все щедрое разнообразие Allegro, с его сменой настроений, то бурных, то проникнутых нежным чувством, имеет, казалось бы, лишь одну цель — ввести нас в эту тайну. Снова отмечалось искусное применение литавр: их раскаты сопровождают квартет, дают ритмическую опору теме Adagio. Но детали эти растворяются в стремительном движении музыки. Никогда еще любимая женщина не получала столь роскошного дара; в симфоническом творчестве Бетховена мы не найдем более сосредоточенного, более интимного поэтического эпизода. Быть может, он задуман на опушке леса, на берегу озера Мартонвашар, в рамках овеянного меланхолией венгерского пейзажа, полного музыкального очарования. Слово отсутствует здесь, однако насколько вдохновение этой музыки теплее, красочнее эмоций, породивших «Фиделио»! Никакой нерешительности или, как говорит художник, ни следа первоначального наброска; четко и смело проводятся темы. Как отзвук ушедшего мира предстает Менуэт. В замке Брунсвиков сохраняются старинные обычаи — из уважения к его владельцу, графу Антону, по-прежнему носят жабо и треуголки, а в парке слышится эхо, подобное тем, что звучат в соединенных голосах валторны и гобоя в трио. И с самого начала, так же как и в ликующем финале, подобное внезапному появлению солнца, возникает веселье; все, что есть лучшего, — мощь, воля к жизни, непрерывная и страстная увлеченность — приводят оркестр к завершающему взрыву энтузиазма.
В ту же пору Бетховен написал и выпустил в свет Концерт для скрипки с оркестром (соч. 61, посвящен Стефану Брейнингу); его первым исполнителем был Клемент, в наши дни несравненно интерпретирует эту музыку Джордже Энеску. Скрипичный концерт — подлинный музыкальный триптих. Allegro (в нем две главные темы) вызвало протесты музыкантов из-за неожиданного появления ре-диеза, повторяемого несколько раз; он присутствует здесь наперекор всем строгим школьным правилам, следуя побуждению, оставшемуся для нас тайным. В основе Larghetto — мелодическая линия, развивающаяся из простой, чистой, наивной темы; но есть здесь и порывы страстей — внезапный контраст этих эпизодов усиливает выразительность. Рондо вовлекает нас в свой веселый бег, прерываемый реминисценциями настроений влюбленности. Фортепианный концерт соль мажор (соч. 58) написан в том же жанре, с той же силой вдохновения, строится в том же плане, но он более цветист, более усложнен украшениями, а в самом начале своем — почти итальянский по стилю. Концерт этот также датирован 1806 годом. В нем три части: Allegro moderato, Andante con moto, Рондо, причем две последние идут без перерыва. Среди самых блистательных пассажей проскальзывают фразы, полные нежности и мечтательности. Скорбь и могучая сила сталкиваются лицом к лицу в напряженном драматическом действии. Cantabile изливает свою печаль и постепенно берет верх над повелительными призывами оркестра; слышатся рыдания; затем наступает успокоение, а бурная тема, звучащая у струнных, замирает вдали. После душераздирающих возгласов, после этих захватывающих дыхание страниц изящное веселье Vivace, его остроумие могли бы поразить, даже привести в негодование, если бы Бетховен с давних пор не приучил нас к подобным неожиданностям. Впрочем, даже в последней части ослепительная виртуозность всегда остается лишь слугой вдохновения — один из величайших законов, установленных для себя бетховенским гением.
К этой эпохе, к этим годам любви и надежды относятся и Три струнных квартета (соч. 59), образующих группу отчетливо связанных между собой произведений. Из авторской пометки на рукописи, хранящейся в Берлинской библиотеке, мы узнаем, что Седьмой квартет был начат 26 мая 1806 года, спустя два месяца после возобновления «Фиделио». К этому изумительному сочинению справедливо относили признания, сделанные Бетховеном Беттине фон Арним: «Из пламени энтузиазма вырывается мелодия; задыхаясь, я преследую ее, мне удается ее догнать... она снова улетает, она исчезает, она погружается в глубокую пропасть, где бушуют страсти. Я вновь настигаю ее; я схватываю ее, с наслаждением сжимаю в своих объятиях; ничто более не может разлучить меня с ней; я умножаю ее разнообразными превращениями, и вот я торжествую победу над музыкальной идеей». Лучше любого комментатора Бетховен указывает нам, что сделал его гений в этих квартетах, как, впрочем, и в Симфонии си-бемоль мажор, и в Концерте соль мажор. Музыкальное развитие повинуется не столько классическим правилам композиции, какие соблюдал Гайдн, сколько самому вдохновению, его оттенкам, его порывам, его противоречиям. В квартетах либо в симфониях творческие приемы одни и те же. Позднее, в последних сочинениях, Бетховен еще больше станет подчеркивать, или, как считают иные, преувеличивать своеобразие своей манеры. Теперь перед нами его творения, стоящие в ряду не только самых вдохновенных, но и самых уравновешенных. Щедро льется поэтическая струя; маленький ручеек, чьи капризные воды изливались в первых самобытных сочинениях, превратился в широкую реку. Реку или неудержимый поток. Мысли, запечатленные эскизными тетрадями уже в 1804 году, темы, чередующиеся с набросками к «Фиделио», записанные кое-как, на клочках бумаги, во время прогулок, — беглый след случайных впечатлений, фразы, за которые Бетховен берется снова и снова и непрестанно их перерабатывает, — все это он собирает в пору своей любви к Терезе; в январе 1808 года, издав эти квартеты, он посвятил их благосклонному графу Разумовскому; возможно, из учтивости к своему покровителю композитор включил в них несколько русских напевов. Но в них проявилось настолько смелое новаторство, что даже самые близкие друзья, квартетисты Шуппаицига, разражаются хохотом, когда играют Квартет фа мажор, столь ясный для нас сегодня. Понятно, что вступление к Девятому квартету отпугнуло первых слушателей своей вызывающей оригинальностью.
Иной раз удается открыть истоки произведения. Благородное Adagio из Седьмого квартета оплакивает смерть друга, брата. Бетховен, по-видимому, принадлежал к масонам, как и его друг Вегелер, как раз в 1806 году опубликовавший песню «Свободный человек», принятую боннской ложей «Восток». Несколько слов, записанных на одном из набросков, уточняют намерение Бетховена: «Плакучая ива или акация на могиле моего брата». Другие заметки говорят о том, как композитор борется против своего трагического недуга. «Подобно тому, как сегодня ты устремляешься в житейский водоворот, точно так же ты можешь писать свои произведения, несмотря на все общественные препятствия. Пусть твоя глухота не будет более тайной, даже и для искусства!» Всем этим удручающим его невзгодам — физическим страданиям, тревогам войны, театральным неудачам, любовным волнениям — Бетховен, больше чем когда-либо владея собой, противопоставляет свободу своего гения, то спокойного и мастерски изобретательного (Allegro из Седьмого квартета), то фантастичного и скрытного, склонного к юмору, охватываемого далекими воспоминаниями; вдохновение порождает полный воодушевления захватывающий танец, заставляет кричать от радости либо стонать от горя, потрясает слушателя неистовой силой контрастов задушевности и резкости, покорных и мятежных настроений; то слышится нам хорал (Adagio из Восьмого квартета), то музыка, напоминающая о причудливых праздничных забавах; порой мы словно погружаемся в ночную тьму, в иные мгновения подобны одинокому, усталому и безутешному путнику, затерявшемуся на пустынной дороге, согбенному бедствиями и тяжестью воспоминаний (Andante con moto из Девятого квартета); творческая мысль всегда проникнута страстным порывом; наслаждаясь самим процессом сочинения музыки, композитор творит по велению духа, бодрствующего в нем неустанно. От произведения к произведению мысль углубляется, становится все более упорной, сложной. «Я нисколько не забочусь о вашей скрипке», — заявляет он бедному перепуганному Шуппанцигу. Однако искусное использование инструментов помогает придать музыкальной мысли разнообразие выразительности, различный колорит, если можно так оказать, без того, чтобы нарушить цельность настроения. Когда-то виолончель ограничивалась исполнением аккомпанемента в басах; теперь ее патетический голос излагает полную решимости тему в начале Седьмого квартета; на ней будет построено Allegro, а скрипка вознесет ее к небесам; и в следующей части одной лишь нотой виолончель вводит нас в игру скерцо. Виртуоз Бернгард Ромберг будет изумлен и посмеется над этим так же, как смеялись музыканты Хабенека на первой репетиции «Героической». И все та же виолончель выступит с русской песней в финале. Альт повествует об одиночестве, о судьбе покинутого, о сумрачной печали. После вопросов, звучащих в партиях отдельных инструментов, иногда следуют выразительные паузы (Allegro из Восьмого квартета); на протяжении целого такта мысль сосредоточивается, прежде чем найти свое выражение.
Каков бы ни был замысел либо, если позволительно избрать такой термин, разрабатываемый сюжет, средства остаются бесконечно простыми. Можно верить Хольцу и Черни, когда они рассказывают, что ночь раздумий в Баденской долине вдохновила Бетховена на создание возвышенного Adagio из Восьмого квартета. Поэт созерцает небосвод и размышляет о гармонии небесных светил. Звездное небо приводит его в восторженное состояние; мы ощущаем излияние души, в уединении открывшейся самой себе, среди причудливых теней; одно настроение сменяется другим — скорбное, сосредоточенное, тревожное, ясное; мелодия развертывается с непрерывностью медлительного движения облаков, то пронзительно звучащая, словно вопль, то столь же нежная, как мольба. Техника стушевывается, чтобы все отдать во власть мечты, фантазии, тайны. Во всем творчестве Бетховена ничто не раскрывает его гений с большей полнотой, чем этот изумительный цикл трех квартетов. Композитор давно уже доказал, что постиг традицию, что может ей следовать, что он умеет построить финал согласно наставлениям и примеру Гайдна; теперь, по своей прихоти, он либо с почтением относится к традиции, либо разрушает ее. То, что принадлежит ему всецело, — это вдохновенная поэтичность музыки квартетов, ошеломляющее богатство неисчерпаемого воображения, которое захватывает нас неожиданными находками. Воздержимся лишний раз от попытки все уточнять, стремиться определить чувство, скрытое в каждой фразе. Здесь музыка выполняет свою истинную задачу: перед нами свободное пространство, мы можем населить его любыми образами по воле наших изменчивых желаний. Какое чувство, какая мысль продиктовала странное вступление к Девятому квартету, подобное поискам во мраке ночи? Какой печалью вызваны (без всякой заботы о правилах...) рыдания, звучащие в этом за душу хватающем Andante con moto quasi allegretto с драматическим аккомпанементом виолончельных pizzicati? Безропотно покоримся неведомому. Также и в финальной фуге, — верно ли, что он хотел описать здесь ужасы битвы либо бурные явления природы, море, ветер, гром, сверкание молний? Все это возможно; но больше всего чувствуется, что он дает себя увлечь своей собственной мощи, своим личным горестям, что он испытывает необходимость дать волю жизненной силе, которая трепещет в нем и терзает его. Теперь ему тридцать шесть лет — полный расцвет творческой энергии; чудесный созидатель без удержу предается своим внутренним страстям. Мы знаем Бетховена последних квартетов, изнемогшего в борьбе; но в сборнике, изданном в 1808 году, он предстает уже не как неведомый пришелец, жаждущий покорять, но как властелин, имеющий право на власть. «Поцелуйте вашу сестру Терезу, — пишет он Брунсвику, — и скажите ей, что я на пути ж тому, чтобы стать великим человеком». Восприимчивый, но равнодушный к желаниям толпы и ее привычкам, непосредственный, свободный от всяких схоластических влияний, восстающий против классических правил и пропорций, если они противоречат либо мешают его фантазии, он раскрывает в своем творчестве те контрасты, которые являются самим законом жизни; в горделивом одиночестве вырастает образ повелителя радостей и печалей, чувств задушевных и героических; он творит не только для своей эпохи и немногих избранных, но для всех людей и всех времен.
В 1807 году Бетховен пишет увертюру к «Кориолану» Коллина, ставшую знаменитой. Генрих Иозеф Коллин, его ровесник либо почти ровесник, родился в Вене, изучал там право; сделавшись чиновником при дворе, он получил дворянское звание. Коллин пишет поэмы, баллады, «Песни ополченцев», но его влечет к трагедии в античном духе. После преждевременной смерти поэта брат Коллина издал в Вене в 1814 году собрание его сочинений, куда вошли трагедия «Регул» и драма «Гораций». В ту эпоху, о которой идет наш рассказ, Коллина не без преувеличения считали наследником Шиллера. Гёте хвалит его, хотя и выражает недовольство тем, что в драматических произведениях Коллина отсутствует «действующее лицо Рим», это «огромное существо». Причины, привлекшие Бетховена к истории Кориолана, те же, которые недавно побудили его написать «Фиделио»: он любит благородные сюжеты, позволяющие выразить самые глубокие человеческие чувства, — любовь, патриотизм. Воспоминания о событиях последней войны придают древнему преданию черты реальности. Бетховену понятно беспокойство, охватившее город, которому, несмотря на просьбы его послов, угрожает ярость победителя. Судьба Вены сложилась менее счастливо, чем судьба Рима: его спасли мольбы супруги и матери. Увертюра «Кориолан» передает все эти тревоги с пафосом, свободным от малейшей напыщенности.
Постепенно слава Бетховена распространяется в Германии все шире. В Лейпциге посетители еженедельных концертов восторженно приняли несколько исполнений «Героической». В Вене князь Лобковиц устраивает в марте две академии: в программе Фортепианный концерт, несколько арий из «Фиделио» и четыре симфонии. В конце года венское светское общество, сильно поредевшее в военное время, вновь собралось в столице. Перед аудиторией любителей Бетховен сам дирижирует Симфонией си-бемоль мажор и добивается шумного успеха. Но успех этот был ограничен рамками узкого круга. Вебер по-прежнему высмеивал гения за беззаботность в отношении традиционной техники, за бессвязность мыслей, а говоря о деталях, — за чрезмерное использование пауз и органных пунктов.
В Париже произведения Бетховена уже включаются в программы учебных концертов консерватории. Из «Философского, литературного и политического обозрения» за 1807 год (стр. 511) мы узнаем, что третий концерт начался Симфонией венского мастера. «Она хороша, — заявляет автор отчета, — ее характер ясен, блестящ и стремителен. Как и все остальные, она была превосходно исполнена оркестром и доставила очень большое удовольствие».
И вот Бетховен, пытаясь добиться прочного положения, направил прошение «почтенной дирекции императорских и королевских придворных театров». «Неизменно руководствуясь в своей деятельности не целями заработка, но более всего пользой искусства, облагораживанием вкуса и стремлением своего таланта к наиболее возвышенному идеалу и совершенствованию», пожертвовав поэтому своими материальными выгодами, но обладая ныне далеко распространившейся доброй славой, благосклонно принимаемый венской публикой, композитор из чувства немецкого патриотизма желал бы не покидать Вену. Следуя советам владетельного князя Лобковица, он просит какой-либо должности в театре, которая позволила бы ему обосноваться в австрийской столице. Он предлагает: 1. Ежегодно сочинять по меньшей мере одну большую оперу на сюжет, выбранный по согласованию с дирекцией, при условии твердого годового жалованья в 2 400 флоринов, так же как и бенефиса с каждого третьего представления. 2. Ежегодно и бесплатно доставлять «маленькую оперетту или дивертисмент, хоры, произведения на случай, в соответствии с пожеланиями и нуждами почтенной дирекции, в надежде, что один день в году будет ему предоставлен для концерта в его пользу».
Почтенная дирекция не ответила на смиренное ходатайство. Что касается Бетховена, то можно пожалеть об этом: очевидно, намереваясь жениться на Терезе, он желал обеспечить себе средства к существованию. Но что касается искусства, то надо порадоваться, что изысканные коммерсанты, которым были доверены императорские и королевские театры, не превратили Бетховена в поставщика оперетт и «пьес на случай». Даже если с каждым днем ему придется претерпевать все больше невзгод, гениальный музыкант, только что написавший Adagio Седьмого квартета, никогда не сможет дойти до подобного унижения...