II. В Боннской капелле

В погожий день рейнского лета Бонн кажется каменным островком среди моря зелени. И хотя город постепенно менялся, хотя провели новые улицы, выстроили обширный и превосходный концертный зал, открыли магазины, где процветает роскошь на пользу зажиточным слоям населения,— Бонн сохранил свое древнее спокойствие, тишину садов, весь свой чарующий колорит. Почти нет домов выше трех этажей. Во дворце курфюрстов разместился университет, средоточие всей здешней жизни; он наводнил улицы толпами студентов, горделиво расхаживающих в своих головных уборах крикливых цветов в форме изогнутого цилиндра. Во второй половине XIX века сюда приехал учиться сын саксонского пастора; постигая образы эллинизма, он проникает в «далекий лазурный мир», населенный божествами ослепительной красоты. Фридрих Ницше бродил по этим паркам, упиваясь Дионисом и Аполлоном.

Но другое — печальное воспоминание омрачает нас. Бонн хранит могилу Роберта Шумана. Он умер в Энденихе, неподалеку отсюда, в лечебном заведении доктора Рихартца, после нескольких лет тяжких страданий; это произошло в конце июля 1856 года.

Прогуливаясь вдоль Рейна, чувствуешь себя словно в затишье на берегу моря. Несколько старинных гостиниц, например «Gasthof zum alten Keller» (9), с характерным обликом XVI века, напоминают о моряках давно ушедших времен. Центр старой части города — Рыночная площадь: ее лавки, ее высокие дома подверглись воздействию так называемого прогресса. Но сохранились и ее неправильные очертания, и пирамида, воздвигнутая в честь Максимилиана-Фридриха, «отца отечества», а в глубине рядом с гостиницей «zur Blomen» (10) конца XVII века (множество пунцовой герани оправдывает это название) — ратуша, выстроенная во французском вкусе, с приятными контурами, с крыльцом и окнами изящного рисунка; несколько золоченых деталей придают особую прелесть этой красивой странице из истории архитектуры. На окраинах города — парки и фруктовые сады; деревья склоняются над старыми стенами; тишина, прохлада.

Город диких каштанов, розового боярышника, ирисов. Плодородная боннская земля гостеприимна. Как приятно посетить небольшой сад в Поппельсдорфе, у подножия Венусберга; сад этот, конечно, много богаче и наряднее, чем во времена Максимилиана-Фридриха, его создателя. Мечтательные студенты гуляют под сводами из вьющихся растений и в декоративных рощицах, густо заросших калиной. На старательно разбитых клумбах в дружеском сообществе цветут фиолетовые анемоны — эмблема печали, их называют также ветреницей, потому что они раскрываются при малейшем дуновении; ярко-красный меландриум с цветочной чашечкой, лишенной венчика, олимпийский газон с его розоватыми верхушками. В изобилии представлены садовые колокольчики, задерживающие дождевые капли в рожке своих лепестков; вот и радужный спектр ирисов и, в особенности, немецких ирисов с их одуряющим ароматом и синим пламенем лепестков. Биньонии роняют на дорожки белоснежные цветы, испещренные пурпурными крапинками. Посетителя преследует сладкий запах сирени, тот самый, что нарушал покой нашей юности. Весной сад этот — настоящая белая симфония, подцвеченная желтыми кистями акаций. Но отечественная флора преобладает, связывая маленький поппельсдорфский эдем с окружающим пейзажем. Заросли боярышника, пристанище соловья, нежнорозовыми цветами оживляют все окрестные парки. Повыше растут дуб, каштан и липа, с ее листьями в форме сердца, — липа, излюбленное дерево музыкальных мастеров.

Но по сравнению со всем этим великолепием каким скромным, даже жалким, кажется бедное жилище бетховенской семьи! (Оно находится иа почтительном расстоянии от резиденции, древние красоты которой запечатлены на цветной гравюре.) Три комнаты окнами на двор, позади дома на Боннгассе, недалеко от рынка. Усердием почитателей здесь сохраняется крохотный садик: несколько скромных деревьев, бузина с пепельной корой, лужайка, где воздвигнут бюст работы Аронсона, воссоздающий мятежный облик композитора. В клетке дрозд ищет зерен и распевает коротенькие песенки. В этой сырой трущобе, лишенной солнца и воздуха, еле освещаемой слуховым окном, под низко нависшими балками, 15 декабря (или около этого числа) 1770 года родился Людвиг ван Бетховен. Хлев выглядел бы не столь отталкивающе. В подобном помещении юный Вильгельм Мейстер развлекался сочинением героических ролей для бедных маленьких марионеток и придумывал им ослепительные костюмы. «Я не могу не заметить, — пишет Гёте в первой части «Вильгельма Мейстера», — какое таинственное впечатление вообще производят на ребенка чердаки, сараи, укромные уголки, где, избавленные от ига своих наставников, они могут в одиночестве, либо почти в одиночестве, располагать, наконец, самими собою; это ощущение медленно рассеивается с годами и иной раз вновь появляется позднее, когда эти места, грязноватые, но необходимые, становятся тайным прибежищем для несчастных влюбленных».

О, вельможный Гёте, конечно, это так, когда отец — имперский советник, а зажиточная семья может предоставить детям такие уголки. Здесь же чердак — это жилище семьи Бетховена.

Превосходные работы Продомма и Шидермайера рассказали нам о его молодости. Курфюрст Макс-Фридрих, правитель Бонна, — невысокий, коренастый человек, весьма галантный; он больше интересуется дамским обществом, чем своим требником. Его предшественники любили пышность, роскошные здания, экипажи, зрелища, музыку. В резиденции нередко исполнялись оратории и драмы в итальянском вкусе. Казакова описывает карнавал, на котором дамы высшего круга, переодетые крестьянками, танцевали аллеманду и форлану. Теперь надо покориться необходимости и экономить, уменьшить труппы актеров и количество концертов, упразднить охоту, отменить роскошные пиры и довольствоваться игрой в триктрак. С 1784 года правит Максимилиан-Франц, младший сын Марии-Терезии, брат Иозефа II; его портрет находится в небольшом боннском музее. Сразу изменился весь образ жизни. Новый архиепископ уступает духу преобразований, поощряет просвещение и литературу; он основал ботанический сад, упростил судопроизводство и запретил пытки. Максимилиан тоже любил музыку, покровительствовал Моцарту. Обладая рассудительным умом, он распознал первые признаки грядущего восстания крестьян Франции против жестокостей старого порядка. Это движение вполне может достигнуть берегов Рейна; он весьма озабочен и старательно поддерживает нейтралитет своих владений. Поражает усердие, с которым он уклоняется от того, чтобы предоставить пристанище эмигрантам. После взятия Бастилии граф д'Артуа покинул Францию и отправился вербовать при дворах европейских монархов друзей дела роялистов; Максимилиан отказался встретиться с ним. Но как же город Бонн избежит волнений, вызванных во всей стране вступлением в Германию французских войск? Заметим здесь же: Бетховен покинет родину задолго до курфюрста, задолго до присоединения кельнской области к Рейнской республике. Он видел лишь первые результаты воздействия Революции, но на примере маленького оскудевшего двора ему довелось быть свидетелем упадка старого режима, постепенного увядания аристократии, торжества буржуазных нравов, пришедших на смену былой роскоши. Не хватает денег для освещения театрального зала; несмотря на все усилия, Макоимилиан-Франц закончит свою жизнь в изгнании, в окрестностях Вены. Темно-серое одеяние трогательно свидетельствует о его бедности.

Семья ван Бетховен происходит из Фландрии; в маленьком курфюршестве она хранит воспоминания о Мехельне, Лувене и Антверпене. Говорят, что «ван Бетховен» означает «грядка с красной свеклой». Изыскания Раймонда ван Эрде и Эрнеста Клоссона установили, что Людвиг старший родился в Мехельне в 1712 году, учился в певческой школе при епархиальной церкви Сен-Ромбо, потом поступил на службу в Льежский собор в качестве баса-солиста и певчего в хоре. В 1732 году Людвиг поселился в Бонне и занял должность придворного музыканта, Kurfürstlicher Hofmusiker. Там он женился на девятнадцатилетней девице по имени Мария Иозефа Поль. В истории курфюршества то была блистательная эпоха, добрые времена Клеменса-Августа, Клеменса Великолепного. Актеры и певцы стекались отовсюду, чтобы развлекать курфюрста. Несколько позднее Людвига пригласили дирижировать оркестром во время церковной службы, а заодно и на концертах, в театре, на балах, во время пиров и серенад; он исполняет различные роли в театре, в 1771 году поет на французском языке партию Дальмона в опере Гретри «Леший». Так как Клеменс-Август весьма скудно платил своим служащим, Людвиг имел еще и виноторговлю, где, по всей видимости, его жена была лучшей покупательницей. В общем, Людвиг — человек вполне добропорядочный, всеми уважаемый, благонамеренный. Он умер в рождественский вечер 1773 года. На портрете, который Бетховен хранил у себя в Вене, он изображен в берете, в зеленой шубе, отороченной мехом; весь его вполне фламандский облик полон достоинства, дышит здоровьем. Во время семейных праздников под его портретом вешали лавровый венок. Бетховен относился к нему с большим почтением. «Это был честный человек», — говорил он много лет спустя юной Фанни дель Рио.

Второй сын Людвига, Иоганн, также стал придворным музыкантом, по традиции очень плохо оплачиваемым; он женился на молодой вдове из Эренбрейтштейна, Марии-Магдалине Кеверих, дочери придворного повара. Своей серьезностью, заботами о семье (несмотря на слабое здоровье) и хозяйстве она заслуживает большого уважения. Иоганн груб, своенравен; он пьет. Из семи детей четверо умерли в младенческом возрасте. Настоящее потомство алкоголиков. Своему деду, старому фламандскому музыканту, своей матери Марии-Магдалине, служанке, ребенок, которого крестили 17 декабря, обязан такими душевными свойствами, как доброта, стремление к ласке, любовь к родным. Впоследствии, в шестой разговорной тетради, Бетховен довольно смутно вспоминает о своей крестной, доброй соседке матушке Баумс. Когда друзья уговаривают его переделать «Фиделио», княгине Лихновской удается сломить яростное сопротивление композитора лишь напоминанием о его матери.

С нетерпением ждут от нас первых сведений о детстве самого Людвига. Вот за клавесином — четырехлетний ребенок, весь в слезах: его заставляют бесконечно повторять упражнения. Пытаются сделать из него виртуоза, что еще не значит — музыканта. Хотя его и посылают в начальную школу, на Нейгассе, все же в детстве он был заброшен, никто им по-настоящему не руководил. Рохлиц впоследствии сравнивал Бетховена с человеком, проведшим долгие годы на необитаемом острове. Едва лишь ему минуло восемь лет (шесть лет, как указано в программе, с целью произвести наибольшее впечатление на публику), отец демонстрирует его в Кельне, в зале музыкальных собраний. Развился он почти так же рано, как и Моцарт, сочинивший несколько маленьких менуэтов и фрагменты сонат в шестилетнем (если верить его отцу) возрасте. Десятилетний Гендель писал мотеты. Известны замечательные рисунки девятилетнего Делакруа. Англия гордится самым поразительным из вундеркиндов: Уильяму Крочу было два с половиной года, когда он начал играть на органе, построенном его отцом.

Кто же был первым учителем Людвига? — Тобиас Пфейфер, странствующий музыкант и фантазер. За ним наследовали другие: монах-органист Вилибальд Кох, фламандский клавирист ван ден Эден. Во всем этом, как кажется, не было ничего систематического; музыкальные занятия шли от случая к случаю, так же как и изучение наук в начальной школе, от которой у Бетховена в памяти удержались лишь самые элементарные сведения и немного латыни. Так продолжалось вплоть до того дня, когда в лице Христиана-Готлиба Нефе юный талант нашел разумного и надежного наставника; от него Бетховен впервые получил основательные знания.

Сам Нефе — человек образованный, сведущий теоретик. Он был учеником и последователем Марпурга, в свою очередь учившегося у Рамо; Марпург оставил несколько сонат и песен, но прославился литературно-музыкальными трудами. Число его сочинений довольно значительно; после смерти Бетховена в его библиотеке нашли классический «Трактат о фуге» Марпурга. Благодаря Нефе он ознакомился с «Хорошо темперированным клавиром» Себастьяна Баха. Слава Баха возродится спустя много десятилетий; это будет заслугой Мендельсона. Теперь же величайшему немецкому музыканту предпочли Карла-Филиппа-Эмануэля, «берлинского Баха», второго сына Иоганна-Себастьяна. Разумеется, в обширном наследии Филиппа-Эмануэля есть интересные новшества, использованные последующими поколениями. Восхищаются сонатами и концертами этого придворного музыканта, который имел сомнительную честь аккомпанировать на клавесине царственному флейтисту Фридриху. До сих пор Бетховен ограничивался эмпирическим изучением техники игры на клавесине, скрипке либо органе; став учеником просвещенного Нефе (который, подобно Филиппу-Эмануэлю, изучал право), он увидел, как расширился его кругозор. Новый директор придворной капеллы разбирался в поэзии, он положил на музыку стихи Клопштока. Он знает и комментирует пространные трактаты Марпурга, чье влияние так велико во всей Европе. Анонимная газетная заметка, написанная Нефе в 1783 году, дает ясное представление о том, чем был тогда тринадцатилетний музыкант: «Луи ван Бетховен... играет на фортепиано весьма совершенно... очень хорошо читает с листа... играет большей частью «Хорошо темперированный клавир» Себастьяна Баха... Господин Нефе преподал ему также основы контрапункта. Теперь он наставляет его в композиции и для поощрения велит награвировать в Мангейме девять его вариаций на тему марша. Этот юный гений заслуживает поддержки, чтобы иметь возможность путешествовать. Он, конечно, станет вторым Вольфгангом-Амадеусом Моцартом, если будет идти вперед так же, как он начал». Вот первое пророчество о Бетховене. В эту пору появляются первые его сочинения: вместе с девятью вариациями — три сонаты. Вполне справедливо, что в программу одного из юбилейных вечеров в Вене была включена томная Серенада Нефе, в стиле баркаролы из «Сказок Гофмана», а также Соната Филиппа-Эмануэля. В небольшом зале боннского музея мы с признательностью останавливаемся перед очень выразительным портретом молодого директора капеллы курфюрста: есть сходство с Жан-Жаком, одухотворенность, пыл.

Бетховен спасен. Бедного юношу хвалят за скромное поведение; в праздничные дни он появляется в придворном наряде: фрак цвета морской воды, жилет в цветочках, короткие панталоны с пряжками, шпага на боку (вспоминается шарденовский портрет юного Годфруа — ребенок со скрипкой). В театре он помогает своему учителю Нефе, репетирует за клавесином с актерами и изучает репертуар: «Орфей» и «Альцеста» Глюка, произведения Паизиелло, который впоследствии будет излюбленным композитором Первого консула и напишет траурный марш на смерть генерала Гоша; пользующаяся модным успехом «Маркиза ди Тулипано» и «Китайский идол» — комические оперы Гретри; опера «Феликс, или Найденыш», которой завершил свою карьеру Монсиньи, отчаявшись создать нечто лучшее; опера «Данаиды» Антонио Сальери, чье дарование развилось в Вене (он был капельмейстером придворного оркестра, когда Бетховен там с ним встретился). Соперник Моцарта и учитель Шуберта, Сальери пленил «Данаидами» парижскую публику, объявив, что написал ее якобы в сотрудничестве с Глюком. Шамфор подшучивает по поводу этого произведения — в нем девяносто восемь покойников: «Скажите же мне, в каком приходе случилась такая эпидемия? Это должно было принести кюре немалый доход». Театральные труппы приезжают из Франции или Германии, сменяя друг друга. Тем временем проницательный и строгий Нефе продолжает заниматься с любимым учеником; возможно, его педагогические приемы спорны, однако они дают простор индивидуальности. «Его метод, — говорит Ноттебом, — состоял в том, чтобы законы и явления музыки связывать с духовным миром человека и, в сущности, брать его за основу». Эта на первый взгляд несколько догматическая формулировка оказалась плодотворной для юного ума, склонного к размышлениям, жаждавшего проявлений самых высоких чувств; тогда же Бетховен открыл для себя Шекспира, поддался очарованию Шиллера и, овладевая сложным искусством музыки, проявлял серьезность и сосредоточенность, характерные для детей, испытавших нравственные невзгоды.

Его творческое развитие идет по прямому и ясному пути. Этот путь указывает ему Нефе, капельмейстер и философ. Семья Брейнингов дала Бетховену то, чего ему не хватало у домашнего очага. Больше того: Элеонора, Лорхен (она вышла замуж за Вегелера) была первой из тех, кого полюбил Бетховен, к кому он тщетно стремился. Все, изведавшие в молодые годы профессию педагога и присущие ей надежды и горести, поймут, что происходит в сердце Людвига ван Бетховена: ученица — его ровесница, он сопровождает ее во время прогулок на лоне природы в ясные дни; смущаясь в кругу гостей, чувствуя себя задетым, он успокаивается в ее присутствии. Сделавшись наставником, Бетховен учит, главным образом, выразительности. Но если ученица — юная девушка, если она наслаждается чудесными импровизациями, в которых изливалось нарождающееся вдохновение молодого мастера, — сколько опасностей здесь таится! Когда Бетховен весной 1787 года предпринял свое первое большое путешествие, он был мужественным широкоплечим юношей, с умным взглядом — достойный потомок крепкого рода. В отеческом доме, где витают воспоминания о почтенном предке, он узнал достаточно горестей, от которых дети, не умея осмыслить их, особенно страдают; но, испытав грубость отца, он, несомненно, понял ее причину. Бедность, когда она не принижает нравственное достоинство, придает детскому характеру благородные черты серьезности и сосредоточенности. Бетховен мог бы сделаться одним из бесчисленных инструменталистов, которыми буквально кишели немецкие дворы; остаться ремесленником, с ограниченным кругозором, погрязшим в театральных интрижках. Но у него был учитель, в самих недостатках которого таилось разумное начало; были славная госпожа Брейнинг и ее дочь: ему указывают путь к вечной красоте искусства, он подчиняется закону, ставшему отныне законом всей его жизни.

Итак, духовное развитие юноши Бетховена шло гармонично и просто. Горизонт его расширялся. Весной 1787 года курфюрст разрешил ему отправиться в Вену; это столица Иозефа II, это также и столица Моцарта. Что может почувствовать семнадцатилетний музыкант, прибывший в город, где, кажется, все поет, где жива память о музыкальных празднествах, устроенных пять лет назад в честь великого князя Павла, наследника русского престола.

Старший сын Марии-Терезии именует себя монархом-фмлософом. Уже двенадцать лет он носит титул германского императора; однако, обладая опытом путешественника, будучи связан с французскими писателями, наученный суровой критикой, которой подвергалась его сестра Мария-Антуанетта, он стремится установить царство разума в своих владениях, покорных традициям и предрассудкам. Даже в условиях республики подобная программа была бы сочтена вызывающей. Наследник Марии-Терезии воспринял идеи того немецкого историка, который под псевдонимом Феброниуса оспаривал церковные установления и власть папы над епископами. «Иозефизм» предоставляет главе государства право вмешательства в дела церкви, издания законов, касающихся культа и церковных служб, установления границ епархий; семинарии подчинены надзору университетов, некоторые монастыри закрываются, вместо других открыты школы. Максимилиан-Фридрих в Кельне одобрил эти положения. В 1786 году князья церкви созвали конгресс в Эмсе, чтобы составить «пунктацию», то есть памятную записку: двадцать три параграфа ограничивали папские права в соответствии с доктриной Феброниуса. Кельнский нунций Пакка пресек эту дерзкую попытку. Но Иозеф II поддержал сторонников обновления; он намерен уничтожить монашеские ордена как философствующие, так и нищенствующие, учредить гражданскую форму брака и развода; в 1781 году эдиктом о терпимости он решился обеспечить православным и протестантам свободное исповедание их религии; он хочет уничтожить крепостное право, отменить некоторые привилегии в пользу централизованного государства, запретить пытку, сделать более справедливой налоговую систему; создать систему общественного призрения для бедных, узаконить установления отцовства, взамен рекрутчины ввести добровольную вербовку. Этот странный монарх испытывает отвращение к деспотическому режиму; на придворные празднества он является в военной форме и сапогах, приводя в негодование своего церемониймейстера; слугам не разрешает преклонять перед ним колено; сам принимает простых людей, много работает; подчеркивая свою неприязнь к роскоши, спит на тюфяке, набитом кукурузной соломой, укрываясь оленьей шкурой. По правде говоря, он не избежал противоречий; палочные наказания сохранены, так же как и конфискация имущества в пользу казны. Но крестьяне ему преданы: он защищает их от помещиков, разрешает расширять хозяйство, стремится ввести единое имперское законодательство и упразднить феодальные права. Во многих начинаниях Иозеф II потерпел неудачу; он стал жертвой не столько даже злой воли своих чиновников, сколько противодействия населения. Общественное развитие Австрии далеко еще не достаточно, чтобы позволить проведение рациональной политической программы. «Почва, — поясняет Альбер Сорель, — была слишком тщательно прополота иезуитами, чтобы оказаться пригодной для появления обильной растительности». В 1774 году в Вене делают попытку основать академию в целях развития немецкой литературы; пригласили даже Лессинга; затея эта не была осуществлена. В эту пору всеобщего подъема Австрия выдвигала лишь музыкантов и увлекалась только развлечениями. Эта сторона жизни австрийской столицы развивалась особенно успешно; знаменитая «Комиссия нравов», учрежденная Марией-Терезией, суровый личный пример, который императрица подавала своему окружению, не смогли обуздать легковесную чувственность, распространявшуюся все больше и больше, превратившую Вену в подлинную землю обетованную для веселой интриги и легкого распутства.

Музыка Моцарта чаровала высший круг приветливого и жизнерадостного населения столицы, наслаждавшегося театральными зрелищами и концертами. Теперь Моцарту тридцать лет. Вспоминая начало его карьеры, можно подумать, что это и был образец, по которому Иоганн ван Бетховен хотел воспитать своего сына. У обоих отцов — тот же образ действий, то же тщеславие и, несомненно, то же корыстолюбие. Дело сводится к тому, чтобы поразить дворы монархов выступлениями чудо-детей. Шестилетний Моцарт, как рассказывают, играет перед эрцгерцогиней, которая впоследствии стала королевой Франции: возможно, что, находясь в заключении в Консьержери, Мария-Антуанетта вспоминала об этих музицированиях за клавесином во дворце ее отца, в Шенбрунне. Текст посвящения курфюрсту трех бетховенских сонат, вышедших в 1783 году, в точности напоминает обращение к французской принцессе Виктории с просьбой принять в дар первое сочинение Моцарта. В той же Вене, на даче Месмера, пытавшегося магнетизмом лечить больных, Вольфганг Амадей сочинил по желанию императора свою первую оперу «La finta semplice» (11), которая тогда не была поставлена; затем он написал зингшпиль «Bastien et Bastienne» (12).

И здесь уже заметно влияние Жан-Жака Руcсо, так глубоко проявившееся у Бетховена: маленькая комическая опера гениального ребенка возникла под впечатлением пародии на «Деревенского колдуна». Да и пребывание в Зальцбурге напоминает жизнь Людвига в Бонне; впрочем, для юного творца родной город менее привлекателен, чем чарующие рейнские берега для его славного последователя. Представим себе епископскую капеллу, составленную из музыкантов-пьяниц и забулдыг; хотя органист и носит имя Михаэля Гайдна, но на службу он приходит под хмельком; епископ, небезызвестный Иероним Коллоредо, сын имперского вице-канцлера, отнюдь не проявляет к своему оркестру того либерального отношения, которым отличался Макс-Франц, брат Иозефа II. «Муфтий», как называл его Моцарт, никогда бы не снизошел до устроителя серенад, принужденного сочинять музыку для свадебных празднеств и исполнять эти мелодии, шествуя с музыкантами через весь город. Вольфгангу Амадею пришлось путешествовать, искать счастья в Мангейме, где он впервые встретил истинную любовь; вернувшись в Париж, он потерял там мать; на фоне битвы глюкистов с пиччинистами успех его был посредственным; затем он предложил вниманию мюнхенской публики «Идоменея». Иероним взял его с собой в Вену и определил место среди лакеев в прихожей, где Моцарт оставался до тех пор, пока не потерял силы терпеть унижения, пока он не восстал против оскорбительного обращения правителя; молодой, полный творческих сил музыкант бросил службу. В личной жизни судьба Моцарта сложилась более счастливо, чем у Бетховена: встреча с Констанцей Вебер принесла ему радости взаимной супружеской любви. Достойное место он получил лишь в 1789 году, сделавшись придворным музыкантом с жалованьем 800 флоринов. Но все же он обрел в Вене некоторое спокойствие и смог создать здесь свои великие творения.В 1781 году император заказал и велел поставить «Похищение из сераля»; в 1785 году Моцарт подарил нам чудесную «Свадьбу Фигаро».

Документы, опубликованные Продоммом, знакомят с венской музыкальной жизнью той эпохи. Письма Леопольда Моцарта к его дочери Наннерль дают возможность присутствовать на первом концерте «по подписке», когда Вольфганг исполнил перед титулованной аудиторией свой Концерт ре минор. Моцарта — автора квартетов — Иозеф Гайдн приветствует как величайшего композитора, какого он только знает. Сам император восклицает: «Браво, Моцарт!» Сальери плетет сеть интриг против «Свадьбы», что не помешало публике бисировать семь номеров на третьем представлении оперы. Знатоки восторгаются несравненным художником; импровизируя на заданную тему, он сперва долго размышляет, но затем отдается свободному потоку богатейшего воображения. Его надо слушать среди ночной тишины, когда чувства, ничем более не стесненные, внушают ему столько замыслов; он запечатлевает их с легкостью, но навечно; теперь слушают уже не музыканта, а поэта с нежной и благородной душой, способного воспринять и выразить тончайшие оттенки эмоций, всегда готового радоваться и восхищаться, ласкового и доброжелательного, щедрого в своем творчестве до расточительности; расцветают все новые и новые музыкальные мысли, но изобилие это никогда не нарушает своеобразия. Император Иозеф II справедливо сопоставляет его с Клопштоком; беседуя о Моцарте с Диттером фон Диттерсдорфом, довольно изобретательным венским композитором, он заявил: «Я сравниваю моцартовокие сочинения с золотой табакеркой парижской работы, а гайдновские — с табакеркой, изготовленной в Лондоне». Золото! Мы слышим, как оно звенит в музыке Вольфганга. «Драгоценный камень», — пишет либреттист Лоренцо да Понте, и это тоже верно. Понятно, что гений подобной смелости, подобной свободы, подобной тонкости был захвачен творением Бомарше; что, невзирая на запрет, наложенный на пьесу императором, он пожелал украсить ее музыкой на свой лад! Небольшого роста, худой, бледный, с красивыми мягкими волосами и пламенным взором, он ослепил Вену; описать его немыслимо, говорит певец О'Келли, так же как и «нарисовать солнечные лучи». Вот он на сцене, во время репетиции «Свадьбы», в отороченном мехом темно-красном плаще, в шляпе с золотым галуном; вот он, воплощение скромности, когда весь зал приветствует его радостными кликами; всегда вдохновенный, всегда в движении; желая воодушевить оркестр, он топает ногой так, что пряжки башмака лопаются. Таков живой образ гения; сколько общих черт сближают зальцбургского мастера и мастера боннского: преклонение перед великими пророками музыки — Себастьяном Бахом, Генделем, Гайдном; стремление освободить Германию от засилья итальянской музыки; искренность, глубина и многообразие вдохновения и, наконец, чтобы завершить эту беглую характеристику, — обаяние доброты.

В 1787 году, выполняя просьбу пражских любителей музыки, Моцарт создал «Дон-Жуана»; в то же время он написал два замечательных струнных квинтета. Бетховен был ему представлен и импровизировал в его присутствии. Часто повторяют приписываемые Моцарту слова: «Обратите внимание на этого человека, он когда-нибудь всех заставит о себе говорить». Путешествие в Вену дает повод подчеркнуть немалое влияние, оказанное на Бетховена его гениальным старшим современником, однако не следует преувеличивать значение эпизода самого по себе. Это, самое большее, прогулка; Людвиг, удрученный семейными несчастьями, не смог надолго задержаться в австрийской столице. Но он сохранил о ней яркое воспоминание.

Он вернулся, чтобы увидеть, как умирает от чахотки его мать; быть может, добрую Марию Магдалину сокрушило и горе. Так же умерла и мать Вебера. Нужда свила себе гнездо в родном доме Бетховена, нужда столь тяжкая, что Людвигу довелось быть свидетелем, как продают на рынке одежду той, кто была его «лучшим другом». Возможно, нельзя было сберечь даже кружевной чепчик, который на портрете обрамляет лицо бедной и славной женщины. Сам Бетховен чувствует или считает себя больным; меланхолия охватила его, как пишет он советнику фон Шадену в Аугсбург. Он так застенчив и робок, что, например, графу Вальдштейну удается помочь ему, лишь соблюдая величайшую деликатность. Вновь несколько женских образов, словно тени, проходят в его жизни. Отец пьянствует все больше, сыну приходится исполнять его обязанности, заботиться о нуждах братьев. Развлечений мало, если не считать поездки капеллы курфюрста в Мергентхейм. Очевидец этих празднеств оставил рассказ о них, который необходимо привести; образ Бетховена той поры дан весьма убедительно: «Я слышал, как он импровизирует, и меня даже самого пригласили дать ему тему для вариаций. На мой взгляд, можно с уверенностью судить о степени виртуозности этого милого и деликатного человека, почти неистощимого по богатству идей, по совсем особенной выразительной манере игры, по совершенству, с которым он играет. Я не мог бы сказать, чего бы ему еще не хватало, чтобы быть великим артистом. Я слыхал, как играет на фортепиано Фоглер... Но Бетховен, независимо от степени совершенства, более значителен, более красноречив, более выразителен, короче говоря, этот превосходный исполнитель как adagio, так и allegro дает больше для сердца. Отличные музыканты этой капеллы сами восторгаются им, и все обращаются в слух, когда он играет. Однако он скромен, без всяких претензий».

Другой знаток также сравнивает боннского музыканта со знаменитым аббатом Фоглером, который выдвинулся при дворе курфюрста Карла-Теодора и после долгих путешествий и многих приключений основал знаменитую музыкальную школу в Мангейме. И на этот раз, сравнивая, современник отмечает различие. Фоглер хороший теоретик, виртуоз на органе, плодовитый композитор. Поистине, музыка охватывает нас со всех сторои на этой немецкой земле. Наблюдая постепенное творческое созревание Бетховена, мы видим, как возникает новое явление в искусстве, поэт-музыкант, лирик, для которого на первом месте поиски выразительности, а потом уже техническое мастерство. В капелле курфюрста, играя на альте, Бетховен сближается с флейтистом Антоном Рейхой; в дальнейшем они встретятся в Вене а затем Рейха в поисках успеха уедет в Париж. Рейха сам довольно много сочинял; он оставил квинтеты, квартеты, трио, сонаты, писал многочисленные трактаты...

В этой среде, перенасыщенной музыкой, мало-помалу выявляется индивидуальность Бетховена. В феврале 1790 года несчастный Иозеф II умер от лихорадки, полученной в болотистых низовьях Дуная. Бетховену было поручено сочинить «Траурную кантату» для солистов, хора и оркестра. Здесь было дано доказательство своеобразия его гения; вернее, оно было бы дано, если б произведение, написанное с искренней убедительностью, было исполнено в свое время. Его услышат лишь спустя столетие. Юбилейный комитет возымел счастливую мысль включить кантату в одну из концертных программ. Сопрановая ария «Da stiegen die Menschen an's Licht» (13) появится во втором финале «Фиделио»: «О Gott, welch' ein Augenblick» (14); вступительные аккорды зазвучат в сцене тюрьмы. В том же году Бетховен пишет вторую кантату, прославляя вступление на престол императора Леопольда II; этому же событию посвящено и моцартовское «Милосердие Тита»; первое из обоих произведений «на случай» представляет для нас большую ценность. Бетховен пожелал выразить признательность благосклонному курфюрсту Максу-Фридриху, филантропу и реформатору. Результаты деятельности Иозефа II оказались плачевными: он вынужден был отменить почти все свои нововведения. Жалкую эпитафию избрал император для своего надгробия: «Здесь лежит тот, кто был несчастен во всех своих начинаниях». Его высоко ценили писатели, артисты. Виланд был его другом и, когда Бетховен сочинял свою кантату, посвятил ему хвалебную речь, в которой сожалел, что покойный унес в могилу свои благородные помыслы, сравнивал его устремления со смелым почином «французских Тесмотетов». Впоследствии либеральный писатель Анастасиус Грюн в своих известных «Прогулках венского поэта», где сатира и благородная лирика слиты воедино, приветствует статую монарха — друга человечества. Произведение Бетховена еще сохраняет черты итальянского стиля, но в хоровой партии уже чувствуется, как трепещет пылкая душа молодого мастера. Возможно, «Кантата на смерть Иозефа II» не исполнялась из-за трудностей, которыми она изобилует, это не только дань уважения курфюрсту, это прощание с прошлым и, если не преувеличивать сходства, первое размышление о братстве, добре, мире, — об идеях, которые позже, много позже, с гигантской силой зазвучат в Девятой симфонии.

В Бонне побывал Гайдн, и это окончательно решило отъезд Бетховена. Событие достаточно значительное, чтобы остановиться на нем. Сразу же после смерти князя Николая Эстергази «папа» Гайдн был уволен и собрался посетить Англию. Его сопровождал скрипач Иоганн Петер Саломон; когда-то он служил в боннской придворной капелле, но после успешной концертной поездки обосновался в Лондоне, выступая в качестве солиста-скрипача и альтиста, квартетиста и дирижера. Саломон устраивал абонементные концерты, для участия в которых приглашал известных композиторов и виртуозов. Гайдн согласился сочинить для импресарио Таллинн оперу, а для Саломона — шесть больших симфоний и двадцать других пьес. Англия щедро платит артистам. Распрощавшись с любимым Моцартом,— больше он уж не увидит его,— Гайдн покинул Вену 15 декабря 1790 года и направился в Лондон. Он лет на сорок старше Бетховена и представляет уходящее поколение. Сын каретника, Гайдн получил традиционное воспитание в хоре собора св. Стефана; ему также довелось жить и трудиться в мансарде, испытать много унижений и горестей, прежде чем вышли в свет его первые сонаты. В зимние холода приходилось играть серенады под окнами бюргеров. В своей прелестной книге Мишель Бренэ рассказал, как Гайдн чистил одежду и завивал парик знаменитого Порпоры. В Чехии, неподалеку от Пльзени, он написал в 1759 году свою первую Симфонию. Теперь ему уже под шестьдесят, но лишь недавно добился он независимости, купленной дорогой ценой долголетней службы при княжеском дворе. С почетом встретила Англия Гайдна, его торжественно принимали в Оксфорде, он выступал с триумфальным успехом в «Professional Concerts» (15). Но и в Вене всякий раз, когда князь Эстергази привозил туда Гайдна, к нему относились на редкость радушно; он помнит об этом. Знаменитая «Прощальная симфония» остроумно выразила желание композитора не задерживаться надолго вдали от любезной столицы: в его музыке — дыхание венской жизни. Если даже и неизвестны подробности их бесед, то вполне понятно, что умудренный опытом старый Гайдн мог посоветовать молодому автору «Кантаты» избрать своим местопребыванием австрийскую столицу. К тому же Моцарт, друг Гайдна, умер. Не возбраняется предположить, что Людвиг уступил соблазну занять опустевший трон гения. Не в этом ли смысл часто приводимой записки, которую послал ему 29 октября 1792 го да граф Вальдштейн? «Теперь вы отправляетесь, осуществляя давнишнее свое желание. Гений Моцарта еще в трауре и оплакивает смерть своего воспитанника. У неистощимого Гайдна нашел он прибежище, но не занятие; через него он желает еще раз соединиться с кем-либо. Посредством неустанного прилежания вы получите из рук Гайдна дух Моцарта». Бетховен уехал в конце того же года. Больше он не услышит звенящего звучания спинета Элеоноры Брейнинг и затаенной гармонии боннских вечеров, не увидит сада, расточающего благоухание, или, как говорили в те времена, дух цветов.

Что же мог Бетховен почерпнуть на родине в первое двадцатилетие своей жизни? Об этом повествуют блистательные страницы Гюго. «Едва лишь заря нарождающейся цивилизации забрезжила на вершинах Таунуса, как на берегах Рейна зазвучали очаровательные легенды и сказки; повсюду, куда проник этот далекий луч, внезапно засияли тысячи чудесных сверхъестественных образов; там же, где оставался мрак, зашевелились ужасающие призраки и безобразные существа... В долине Рейна поселилось великое множество видений, неотступно следовавших за прекрасными девушками и прекрасными рыцарями: лесами завладели лесные феи, водоемами — русалки, недрами земли — гномы; тут были и Дух скал, и Молотобоец, и Черный охотник, который мчится сквозь заросли кустарников на большом олене с шестнадцатью отростками на рогах, и Дева черного болота, и шесть Дев красного болота... В этих долинах мифология слилась с легендами о святых и вызвала странные создания, причудливые цветы человеческого воображения... В ту пору, скрытую от нас в полумраке, то здесь, то там вспыхивают волшебные огоньки, — эти леса, скалы и долины полны видений, призраков, чудесных встреч, дьявольских охот, страшных замков; в чащах звучат арфы, мелодичное пение невидимых певиц, дико хохочут таинственные прохожие...»

Легенды процветают вдоль всей реки. Даже в наши дни суровая действительность войны, о которой напоминают несколько уродливых памятников, не смогла уничтожить все, что милостью человеческой существует в этих долинах... Даже в Кобленце, в городе, который в 1794 году так жестоко покарали армии Республики, наказавшие трирского курфюрста за его приверженность прошлому, даже здесь пытливый ум найдет чем удовлетвориться. Вот, возле крепости, дом канцлера курфюршества, где одно время жил Гёте. Портик королевского замка, его фасады и ионические колонны были задуманы во французском вкусе. Римское владычество обуздало первозданное варварство этих лесов. Грезы, обитающие на берегах этой реки, преображают историю в поэму. Вблизи пристани Обервезеля, когда вода спадает, появляются подводные рифы; народное воображение назвало их семью девами, в память дев Шенбергского замка. Вот гейневская Лорелея, скала волшебницы, часто околдовывавшей рыбаков, пока сама она не уступила силе любви. Религиозные предания привлекают паломников в старинную церковь Ремагена. Кельнский архиепископ вез по Рейну мощи святого Аполлинария и облачения волхвов; корабль, на котором находились эти реликвии, внезапно остановился; таинственная сила удерживала его на месте до тех пор, пока драгоценный груз не был перенесен в часовню на берегу. Язычество и христианство живут здесь в тесном содружестве. Замок Роландсэк, не прославленный ли паладин построил его? Когда пришла весть о гибели Роланда в Ронсевале, невеста рыцаря, прекрасная Хильдегарда, постриглась в монахини и замкнулась в стенах монастыря Нонненверт. Возвратившись с войны, Роланд узнал о потере возлюбленной; на скале он построил себе убежище; там он жил до тех пор, пока песнопения монахинь не донеслись с острова до его кельи; тогда он умер от горя. А разве не на Драхенфельзе Зигфрид убил дракона, если только крест святой Маргариты не обратил в бегство это чудовище?

Морис Баррес отдает должное Виктору Гюго и превозносит его, именуя чуть ли не певцом рейнской долины. Он хорошо подметил гуманистический характер этой речной мифологии. «Переживая свои приключения под покровом ночи, все эти сказочные персонажи испытывают вполне человеческие добрые чувства; они никогда не бывают соучастниками темных сил, скрытых в душе человека, и природе; они принимают сердечное участие в жертвах этих сил». Эти замечания ценны для того, кто стремится постигнуть значение подсознательного и окружающей среды в развитии бетховенского гения. Также и христианство: если оно и не слишком глубоко повлияло на будущего автора Мессы ре мажор, то все же не мало воздействовало на умы прирейнских жителей. Стоит только посмотреть, как субботним вечером набожные прихожане в сосредоточенном молчании толпятся у исповедален Вормсского или Шпейерского собора: их преданность религии очевидна. Правда, Вагнер привел иных богов на эти берега. Легенды, собранные им для «Золота Рейна» около 1850 года, идут с севера: Вотан жаждет власти и навязывает ее гномам, заключенным в земных недрах; Альберих, выковывая свое кольцо, жертвует любовью ради силы; Зигфрид отбрасывает всякую условность, любой закон, повинуясь лишь своему инстинкту. Тетралогия основана на совершенно новой мифологии, в общем довольно бессвязной, но отразившей все устремления, среди которых мечется неистовый гений Вагнера. Бетховен не знает всей этой метафизики.

С плавно спускающегося высокого берега Мельхема видны руины Драхенфельза; они все еще венчают гору, покрытую мантией лесных чащ. Бесчисленные отели, один из которых просто уродлив, красные стены замков, железная дорога несколько попортили пейзаж; однако нетрудно представить себе, каким мог видеть его Бетховен: виноградники, расположившиеся по отлогим склонам, над сероватыми речными водами, трактирчик во славу Отца Рейна, причудливые облака, резкие изломы скал, багровые краски буков Кенигсвинтера. Весенним днем эта панорама вызывает у приезжего воспоминание о небольшом эпизоде из сонаты «Аврора», странице, отделяющей Allegro от рондо, сияющей, словно внезапное появление солнца между двумя грозами. Здесь слышится песня лодочников: воспоминание о Рейне.

Но из Бонна Бетховен привез нечто большее, чем рейнские впечатления. Там он задумал и даже выпустил в свет первые свои сочинения. Замечательный факт: этот музыкант, узнавший столько сценических произведений, пренебрегает возможностью писать для театра; он посвятил себя чистой музыке. Продомм составил каталог его работ. В 1783 году, после Девяти вариаций на тему марша Дресслера и Органной фуги, создаются песни «Портрет девушки» и «К младенцу». В 1785 году Бетховен сочинил три квартета для клавесина, скрипки, альта и виолончели, около 1789 года — Концерт до мажор для скрипки с оркестром и Двадцать четыре вариации на ариетту «Venni Amore» (16), затем после нескольких песен, примерно в 1792 году, — Рондо для фортепиано со скрипкой obligato, посвященное Элеоноре Брейнинг; Allegro и Менуэт соль мажор для двух флейт, Октет для духовых инструментов (соч. 103), Двенадцать вариаций для клавесина или фортепиано со скрипкой, также посвященные Элеоноре, написанные на тему из «Свадьбы Фигаро». Последнее произведение позднее было напечатано в Вене у Артариа.

Приведенный нами перечень не исчерпывает списка, составленного Продоммом. Но подлинность некоторых пьес остается под сомнением; другие долгое время оставались неизданными; есть среди них незавершенные, либо не поддающиеся датировке, как, например, Симфония, найденная в Иене. Недавно Ж. де Сен-Фуа опубликовал в «La Revue Musicale» свое исследование о шести квартетах, хранящихся в берлинской библиотеке; автор статьи считает, что они принадлежат перу молодого Бетховена, он основывается на темах, которые вновь встречаются в последних произведениях композитора. Эти шесть квартетов относятся к тому же периоду, что и три квартета, вышедшие в 1832 году у Артариа. В них можно найти следы тех опер-буффа, которые Бетховен так часто слышал в театре курфюрста, а заодно и влияния Луиджи Боккерини, чьи смычковые квартеты и трио имели столь большой успех в Париже в ту самую пору, когда Людвиг был еще ребенком. «Индивидуальность автора, — пишет де Сен-Фуа, — особенно ярко проявилась в бесподобном финале в форме рондо, Allegro molto. Сила, горячность этой пьесы несколько грубоваты, но свидетельствуют о своеобразии языка, блеске мастерства, которые мы уже так часто встречаем в творчестве молодого Бетховена. Ко всему еще украшения, каденции, — они напоминают, особенно в конце, о характерных чертах оперы-буффа... Главным образом в № 5 пленяет поразительная ясность фактуры, все возрастающее проникновение в специфику выразительных средств квартета. И действительно, есть в финале этот характерный восторженный порыв, могучий и увлекательный; происхождение его не может обмануть нас...»

Все же начальный период творческой жизни Бетховена до сих пор еще остается в какой-то своей части плохо известным. Достоверно лишь то, что с душой, переполненной музыкальными замыслами, он набирается опыта, сочиняя вариации, сонаты; что, при всех осознанных влияниях или неосознанных воздействиях, им испытанных, индивидуальность его проявляется в стремлении к мелодии, в подчеркнутой склонности к выразительности, в столь ощутимой во всем последующем творчестве смене настроений печали и радости, в искренности еще сдержанной патетики. Заметен оттенок, отличающий его от Моцарта. Сонаты 1783 года — это еще всего лишь детские упражнения, но вместе с тем в них уже слышатся скорбные интонации; можно уловить и контрасты, запечатлевшие могучую силу этой молодой натуры. В Трио ми-бемоль мажор проявляется и чувство некоторого драматизма. Иные мысли, лишь намеченные в первых произведениях, вновь возникнут в будущем. В кантате имеются не только эпизоды, с которыми мы впоследствии встретимся в «Фиделио», но и тема, чье второе рождение произойдет в финале Девятой симфонии. Лучше всего подытоживает и раскрывает взгляды Бетховена в ту пору, когда он собирался уехать в Вену (1792 год), письмо Фишениха к Шарлотте фон Шиллер: «Я посылаю вам композицию на «Feuerfarb'» (17) и желал бы иметь ваше мнение об этом. Она принадлежит одному здешнему молодому человеку, чьи музыкальные таланты единодушно превозносятся; курфюрст посылает его в Вену, к Гайдну. Он перекладывает на музыку «Радость» Шиллера, строфу за строфой. От него можно ожидать нечто совершенное, ибо, насколько я знаю, весь он устремлен к великому и возвышенному».

Написав «Рыцарский балет», музыкант, покидавший Бонн, показал разнообразие своей техники. Но то, что привлекло к нему внимание Иозефа Гайдна, то, что мы распознаем все лучше и лучше, открывая и исследуя первые его произведения, то, что в этих набросках из нескольких тактов предвещает Adagio будущих сонат либо траурный марш из «Героической», — это дар, наиболее драгоценный из всех: вдохновение.