IX.

IX.

Вопрос о литературных влияниях на творчество Бетховена — вопрос менее существенный. Классические драмы, Платон, Оссиан, Шекспир, Гердер, Уланд, Клопшток, Шиллер — вот круг его чтения.

— Вспомните „Ромео" — ответил Бетховен на просьбу об истолковании одного из его квартетов. Но „Кориолан" все же написан по .драме Коллинса, а не Шекспира.

Основное влияние должно было, конечно, исходить от Гёте. „Эгмонт", „Вильгельм Мейстер", „Фауст" волновали его сильнее всего и музыка к „Фаусту" была его так и неисполнившейся мечтой. Но в отношениях Бетховена к Гёте любопытна скорее психологическая сторона, нежели пиетет, хранимый Бетховеном к литературному гению Гёте.

В самом деле, если бы среди великих людей всех веков и народов мы пожелали найти художника наиболее противоположного Бетховену по духу и душевному естеству, пришлось бы, пожалуй, указать на Гёте.

Человек, испытавший всю радость земного существования, завершенный образ физического и душевного совершенства и гармоничнейшего слияния человеческих совершенств, олимпийски величественный и классически-уравновешенный творец, исполненный достоинства сановник этикетного двора немецкого княжества начала XIX в. и — человек, жестоко преследуемый несчастьями, некрасивый и коренастый, с желтым от страданий лицом и всклокоченными волосами, невоздержный и увлекающийся творец, свободолюбивый гражданин Платоновой республики.

Одно из писем Бетховена к приятельнице Гёте Беттине Брентано содержит изумительный по наивной и простодушной красоте рассказ о совместной прогулке обоих гениев в 1812 г. в Теплице.

„Вчера, возвращаясь домой, мы встретили на дороге всю императорскую семью — пишет Бетховен. Гёте оставил мою руку, чтобы отойти к краю дороги. Что я ему ни говорил, я не мог его заставить сделать ни шага дальше. Тогда я надвинул шляпу на голову, растегнул пальто, заложил руки за спину и врезался в толщу густой толпы. Князья и придворные образовали два ряда. Эрцгерцог Рудольф обнажил предо мною голову, императрица приветствовала меня первой... Гёте стоял на краю дороги, глубоко наклонившись со шляпой в руках".

Но Бетховен мог постигнуть чуждое ему величие Гёте. Автор „Фауста" казался ему „великим, царственным, всегда в ре-мажоре". Истинное величие, однако, мнилось ему в ином свете. „Сердце — рычаг всего великого", пишет он к Джаннатазио дель-Рио. „Другого признака величия я не знаю, как доброта"— признается он Беттине Брентано в другом письме.

Горячечный и нервный, подчас сердитый, бушующий художник, мизантроп по обличью, но человеколюбец по естеству, как мог .Бетховен иначе относиться к парнасскому равновесию и эстетическому миродовольству Гёте, столь радушного к людям, но в такой мере, должно быть, презиравшего униженное человечество! И как мог всегда алкавший и жаждавший, всегда кочевник духа, Бетховен иначе относиться к духовно сытому, духовно удовлетворенному, духовно оседлому Гёте! И как мог он, познавший всю силу необузданного, чрез край бьющего искусства, внимать величественному голосу: „истинное мастерство познается в самоограничении"!

Рассказывая о глубоком впечатлении, которое на Гёте произвела С-moll'ная симфония Бетховена, юный Мендельсон очевидно слишком увлекается, ибо слова „это нисколько не трогает, это только удивляет" в применении к Бетховену, явное доказательство полного безучастия к его душевному миру, и, стало быть, и к музыке, а дальнейшие слова Гёте: „это грандиозно, безумно; кажется, что вот-вот весь дом рухнет" — отзываются уже слишком очевидной иронией. Гёте не мог любить музыки, несмотря на мариенбадские письма, а отношение к Бетховену у него могло быть одно, то чтб он впрочем сам и высказал в письме к Цельтеру: „я удивляюсь ему с ужасом".

Антиподичными друг другу оказываются и типы творчества обоих. У Бетховена всюду человеческая личность, доводимая до последних иррациональных пределов, из темных стихийных глубин вздымающаяся до высочайших вершин духовности. У него всюду борьба героической воли: со стихией метафизических и религиозных тайн, со стихией нравственного долга и совести, со стихией общественности. У него всюду бунт своеволия, ради полноты aбсолютного самоутверждения и борьба за внутреннюю свободу против внешнего насилия. Его творчество не эпос, а трагедия, трагедийная завязка и развязка, исчадие трагического паеоса и трагической коллизии жизненных начал.

Дух классической эпичности разлит в аттически стройном, олимпийски покойном творчестве Гёте. И психологический центр его не в человеческом диалоге, как у Бетховена, а в творческом воспроизведении, в повествовании, в изложении, недосягаемом по законченному мастерству и пластической выразительности.

„Изложение" не занимает Бетховена — архитектоника для него служебный момент и ведется она зачастую торопливо, наспех, случайно. Таков и его часто небрежный, то растянутый и загроможденный подробностями, то слишком сжатый и скомканный стиль, всегда божественно-ясный и парнасски уравновешанный у Гёте.

От периферии Гёте идет к центру. Это сила собирательная, конститутивная. Он — совершеннейшее воплощеии безгрешного искусства. Путь Бетховена от центра к периферии.

Бетховен — сила разбрасывающая, анархическая. И Бетховен — отважнейшее отрицание того, что должен был Гёте единственно почитать за праведное искусство: отвлеченную идею чистой красоты.