4. Мои товарищи по занятиям у Лешетицкого

Из числа учеников Лешетицкого, занимавшихся с ним или с его ассистентами одновременно со мной, я особенно близко сошелся с несколькими из них.

Наиболее часто я виделся и беседовал с известным впоследствии выдающимся пианистом, дирижером и композитором Осипом Габриловичем.

В нашей компании были еще четверо польских молодых пианистов. Хорошо знаком я был также с Артуром Шнабелем и Марком Гамбургом, двумя бывшими тогда еще очень юными, исключительно талантливыми пианистами.

В числе более близких мне друзей была и русская пианистка Изабелла Венгерова, с которой через несколько, лет я встретился и часто виделся в Петербурге, где оба мы работали, став профессорами консерватории.

Осип Габрилович окончил Петербургскую консерваторию на год раньше меня. Учился он у профессора Толстого и окончил лучшим в выпуске с отличием, получил премию имени Рубинштейна — рояль Беккера. К Лешетицкому он поехал совершенствоваться тотчас же после окончания консерватории.

Знакомство наше началось еще в годы учения в консерватории. Часто бывал я тогда в его семье.

Уютная, гостеприимная семейная атмосфера, которой отличался дом Габриловичей в Петербурге, частично перенеслась в Вену, где вместе с тогда еще очень юным Осипом жила его мать, заботившаяся о нем в первые годы его занятий с Лешетицким.

Осип отличался не только высокой одаренностью, но и исключительными усидчивостью и трудолюбием. Не пропуская ни одного дня, он около двух часов работал над своей общей техникой, после чего на несколько часов отдавался художественной работе.

По странной игре природы руки его и по размерам и по форме до жуткого были похожи на руки Лешетицкого, и даже небольшая бородавка на правой руке была у него на том же самом месте, где такая же бородавка была у Лешетицкого.

К концу своих занятий Осип впервые с огромным успехом выступил в Вене в одном из концертов, в котором между прочим сыграл органную токкату и фугу в ре-миноре Баха-Таузига.

Вскоре затем он стал давать с таким, же успехом собственные концерты в Берлине, Лондоне и других больших музыкальных центрах Европы. Через несколько лет Габрилович стал совершать концертные поездки в Америке, где женился на дочери знаменитого американского писателя-юмориста Марка Твэна. В настоящее время он живет в штате Мичиган в г. Детройте, пользуясь как пианист и дирижер большим именем.

Наши дружеские отношения уже много лет поддерживаются перепиской, в которой мы делимся друг с другом сообщениями о нашей музыкальной работе и деятельности.

Часто бывал я в Вене также у русской пианистки Изабеллы Венгеровой, жившей там также со своей матерью. По окончании занятий у Лешетицкого, она вернулась в Петербург, где еще некоторое время работала под руководством первоклассного художника пианистки-профессора Анны Николаевны Есиповой, бывшей ученицы того же Лешетицкого, после чего была приглашена преподавательницей консерватории.

Изабелла Афанасьевна Венгерова, сестра известных писателей Зинаиды Венгеровой и Семена Афанасьевича Венгерова, скоро выдвинулась в консерватории как первоклассный фортепианный педагог. Позднее она уехала в Америку.

Из числа четырех молодых польских пианистов, часто бывавших в компании со мной и Габриловичем, Мариан Домбровский, так же как и Венгерова, после занятий с Лешетицким работал еще с Есиповой в Петебурге. Сдав окончательный экзамен в консерватории, он был приглашен преподавателем в Киев, где работал много лет.

В те дни, когда ему предстояло брать урок у Лешетицкого, он всегда так волновался, что с утра и до самого урока ничего не мог есть, и на уроки всегда приходил: голодный.

Среди учеников Лешетицкого в мое время особенно выделялся совсем еще юный Артур Шнабель. Когда я окончил свои занятия с профессором, Шнабелю было всего пятнадцать лет, но и тогда уже он поражал всех своей серьезностью и сосредоточенностью.

На одном из ученических вечеров, когда пришла очередь играть Шнабелю, он с таким серьезным, почти мрачным выражением лица, глядя исподлобья на профессора, медленно подходил к роялю, что Лешетицкий, смотря на него, сказал ему:
— Что ты на меня так смотришь? Убить хочешь, что ли?

Таким серьезным и сосредоточенным в своем искусстве остался Артур Шнабель на всю жизнь. Имя его как одного из самых глубоких художников музыкального исполнительства повсюду пользуется большой, вполне заслуженной известностью.

Более близко я познакомился с ним только в последние годы, в течение которых Шнабель неоднократно выступал в Ленинграде в концертах филармонии.

Крайне интересные беседы, которые мы вели обыкновенно после его концертов, привели меня к убеждению, что Шнабель не только большой художник-исполнитель, но и глубокий, притом совершенно своеобразный мыслитель в области вопросов музыкального искусства и художественного музыкального исполнительства.

Упомяну здесь еще о необыкновенной чистоте отношения Артура Шнабеля к своей культурной задаче как художника. Никогда не искал он внешнего успеха в своих концертах и в угоду этому успеху не жертвовал высшими целями искусства.

Когда в одном из своих бетховенских вечеров, в котором он сыграл четыре или пять сонат, я после концерта спросил его, почему он в конце программы поставил и сыграл сначала сонату «Appassionata», а под са мый конец, после нее, 30-ю сонату в Ми-мажоре, не дающую обыкновенно такого шумного успеха, какой всегда дает пианистам в концертах исполнение «Appassionata», он отвечал мне:
— Как же можно было иначе? Ведь «Appassionata» — это высшее, сильнейшее выражение нашего страдания; 30-я же соната — просветление и душевное успокоение. Нельзя же давать сначала успокоение и просветление после страдания, а самое страдание потом.

Никогда, ни на какие требования публики Шнабель играет на «бис», хотя прекрасно знает, что по шаблону успех артиста в широкой публике измеряется числом «бисовых» номеров.

Совершенно иного типа и склада был талант другого юного пианиста — Марка Гамбурга, мало известного у нас, но пользующегося большим именем за границей.

Его фортепианная игра полностью соответствовала всему его существу.

Необыкновенно подвижной, жизнерадостный, но при этом довольно поверхностный, отличаясь диким необузданным темпераментом, Марк Гамбург уже в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет поражал ослепительным блеском своей виртуозной игры. Сидя у рояля возле него, я часто любовался красотой быстро сменявшихся скульптурных форм его необыкновенных рук.

Я помню, как на одном из ученических вечеров Лешетицкого он играл «Венгерскую фантазию» Листа с аккомпанементом второго рояля. Это был сплошной фейерверк.

Однако Лешетицкий много бился и работал с ним над тем, чтобы ввести его исполнение в рамки чувства художественной меры.

«Подумайте, — жаловался он мне как-то на Гамбурга, — он недавно вернулся из концертной поездки по Австралии. Сколько я работал с ним, готовя его к этой поездке, чтобы обуздать его дикий темперамент. Мне удалось тогда это сделать. Теперь, когда он вернулся из этой поездки, я проверил, в каком состоянии вещи, проработанные им со мной. И что ж вы думаете — Гамбург опять одичал!» («Hamburg ist wieder verwildet!»).

К сожалению, мне не пришлось слышать игры Гамбурга в зрелом его возрасте, и я не могу высказать никакого суждения о теперешнем состоянии его искусства.

Параллельно с уроками Лешетицкого, я, Габрилович и четверо упомянутых выше польских пианистов время от времени собирались друг у друга. На этих собраниях мы поочередно играли пройденные и проработанные с профессором произведения, после чего исполнение наше подвергалось критике остальных товарищей.

Должен сказать, что эти сеансы всем нам также принесли большую пользу, и о них я вспоминаю с удовольствием.