- English
- Русский
Осенью 1810 года Бетховен писал для Цмескала фон Домановец Одиннадцатый квартет фа минор (соч. 95), в котором, казалось, пожелал подытожить и сосредоточить свои размышления. Мятежный вопль, протест, звучащий в долгом стенании первой скрипки, придает Allegro мрачный колорит, оттенок трагической печали. Бетховен признается в своем смятении другу, поддерживавшему его в бедствиях, неизменно помогавшему даже в мелких повседневных хлопотах. Цмескал — один из тех друзей, перед которыми плакать не стыдно; уходя вместе с ним после вечеров у Разумовского, где они встречались, Бетховен не мог не поведать ему о том горе, что стонет в этой музыке, о волнении, выраженном в Allegretto, о тревоге истерзанной души, пытающейся освободиться от физических и нравственных страданий. Ремарка assai vivace ma serioso раскрывает смысл Allegro третьей части. Хорал придает торжественность этому трепетно-скорбному настроению. Без всякой надуманности здесь возникают новые формы, рожденные той искренностью, с которой Бетховен выражает оттенки сложного чувства. В дальнейшем к ним обратятся и сделают их более обостренными Шуман и Вагнер (в «Тристане»). Не случайно Квартет фа минор посвящен именно такому тонкому музыканту, как Цмескал, способному лучше кого бы то ни было насладиться произведением столь редкостных качеств, столь сосредоточенного настроения.
Принято считать, что в мае этого года композитор оставил свой проект бракосочетания с Терезой Брунсвик. Но при каких обстоятельствах? Об этом мы все еще принуждены лишь догадываться. Казалось бы, ее «Дневник» мог бы дать нам весьма волнующие сведения. Однако Ромен Роллан, перелиставший его страницы, ограничился лишь немногими словами о том, что «приведенная в ужас Тереза вновь обнаружила себя на краю нравственной бездны, к которой толкнул ее сокрушительный и неожиданный шквал страсти; ей открылись дикие силы, греховные мысли, проносившиеся в подсознании». Роллан приводит краткий отрывок (май 1810 года), где Тереза винит себя в нравственном непостоянстве. «Мимолетное чувство повелевает мной!» Лейпцигский исследователь, д-р Макс Унтер, полагает, что «Людвиг», упоминаемый Терезой в ее «Мемуарах», совсем не Людвиг ван Бетховен, а некий граф Луиджи Мегацци. Бетховенское умонастроение той поры раскрывается в часто цитируемом письме, в котором он просит Вегелера прислать ему свидетельство о крещении. Он жалуется, что вовлечен в светскую жизнь и бессмысленно тратит свой покой; однако он был бы счастлив, «если б демон не избрал своим местопребыванием его уши» и если б этот недуг не терзал его до такой степени, что иногда он думает о самоубийстве. Во всяком случае, отныне дружба Бетховена с Брунсвиками будет лишь крепнуть. Для Терезы — она сама сказала об этом достаточно ясно — он останется духовным наставником, таким же, как Гердер и Гёте. Она посылает Бетховену рисунок, на котором он представлен в образе орла, взирающего на солнце.
В то время, когда Бетховен отказался от брачного союза с Терезой, он завязал знакомство с Элизабет Брентано. Это первая наша встреча с Беттиной, дочерью богатого франкфуртского коммерсанта, о семье которого Гёте, несомненно, вспоминал, когда писал своего «Вертера». У торговца колониальными товарами Петера-Антона Брентано, претендовавшего на то, что он является потомком Висконти, было пятеро детей от первого брака с некоей голландкой. В 1774 году он женился на Максимилиане де Ларош, бывшей на двадцать два года моложе его, матери Марии-Клеменса и Беттины. Семья эта занимает довольно значительное место в истории немецкой литературы. Максимилиана была дочерью известной Софи де Ларош, друга Виланда, написавшей несколько романов в духе Ричардсона; сущность этих произведений полностью отражена в их названиях — «Евгения, или Покорность судьбе», «Письма к Нине, или Советы, как образовать свой ум и свое сердце». Гёте набросал ее привлекательный портрет в тринадцатой книге «Поэзии и правды»; благодаря этому мы видим стройную, грациозную женщину, сохранившую изящество манер и в пожилом возрасте, всегда скромно одетую в коричневое или серое; видим ее лицо, обрамленное красивым чепчиком; весьма независимая в суждениях, она с неизменной терпимостью относилась к любым взглядам; несчастья, приведшие к нужде, не нанесли ущерба ее безупречному достоинству.
Внук Софи, Клеменс, проведший безрадостное детство, приложил много стараний, чтобы не унаследовать профессии своего отца. Он выказал ярко выраженный вкус к литературе и некоторую склонность к сатире, посещал университеты, сблизился с братьями Шлегелями, дебютировал пародией на пьесу Коцебу, задумал «роман ужасов» «Годви». В годы творческого становления лучшим его произведением явился набросок легенды о Лорелее (еще до Генриха Гейне). Поселившись со своей женой Софи Меро в Гейдельберге, он встретил там Ахима фон Арнима. Содружество, образованное обоими писателями, глубоко повлияло на немецкий романтизм; они первые задумали собирать народные песни, чтобы обогатить лирическую поэзию. Арним решительно и проницательно подчеркивает значение связей, которые должны постоянно объединять язык и литературу страны с самой нацией. Для его облика, так же как и для его идей, характерны пылкость, свободное дерзание, обаятельная фантазия. В результате сотрудничества Арнима и Брентано в Гейдельберге в 1806 году был опубликован известный сборник, первый том которого, «Чудесный рог мальчика», посвящен Гёте. Великий поэт весьма одобрил эту работу как реакцию «против грубого и пошлого стихоплетства мейстерзингеров». Война несколько помешала задуманному предприятию. В 1806 году Арним издал свои «Военные песни», направленные против Наполеона; затем он покинул Гейдельберг. Воздействие «Чудесного рога» на воображение музыкантов и поэтов не прекращалось; в конце XIX века им вдохновился Густав Малер. Что касается Беттины, впоследствии ставшей женой Акима фон Арнима, она еще не приступила к своим литературным трудам, заполнившим не менее десятка томов. Следует с осторожностью отнестись к рассказам, которые она поведала нам, особенно к трем томам «Goethe's Briefwecksel mit einem Kinde» (62), вышедшим в Берлине в 1835 году. В 1810 году ей было двадцать пять лет. Письмо, написанное Бетховеном Беттине из Вены 11 августа, свидетельствует о горячем увлечении. «...Я был застигнут Вами врасплох в ту минуту, когда отчаяние полностью овладело мной; «о, поистине, оно исчезло при виде Вас... Вы из другого мира, а не из этого, бессмысленного... К несчастью, мои уши — перегородка, сквозь которую я не могу поддерживать какие-либо дружеские связи с людьми. Иначе! — возможно! — я больше доверился бы Вам, но я мог понять лишь открытый застенчивый взгляд Ваших глаз, и он воздействовал на меня до такой степени, что я никогда его не забуду. Дорогой друг! Дорогое дитя мое! Искусство! кто поймет его?.. Как драгоценны для меня несколько дней, когда мы болтали вместе или, вернее, переписывались; я сохранил все листочки, на которых Ваши дорогие, такие дорогие для меня ответы...»
Застенчивый взгляд Беттины! Мы остаемся скептиками. Наиболее благожелательные судьи не могли полностью защитить ее от подозрения во лжи; мать Гёте упрекала Беттину за чрезмерные способности к вымыслам, за естественность в неправдоподобии. Неизменно доверчивый Бетховен дал себя увлечь; мы видим, как он бродит вокруг Шенбруннской аллеи в поисках отсутствующей; к тому же он надеется, что Беттина представит его Гёте. Объединив свои чувства к обоим, он направляет ей две песни на слова поэта: «Миньона» и «Новая любовь, новая жизнь» (соч. 75). Беттина, как того и можно было ожидать, оказывается более многословной; она пишет Гёте, что видится с Бетховеном ежедневно, он гуляет с ней, возле него она забывает всех тех, кого знала раньше. Почтенный Шиндлер полагает, что Беттина сильно преувеличила; встретившись с ним в Берлине, она отказалась передать ему оригиналы писем, по поводу подлинности которых высказывалось столько подозрений. «Мы были бы склонны видеть в этом, — пишет он, — лишь излияния необузданного воображения». Однако даже при самом снисходительном отношении к притязаниям Беттины можно ясно установить, что идиллия продолжалась недолго. В 1811 году девица Брентано вышла замуж за фон Арнима и уехала с ним в Берлин; сподвижник Клеменса стал издавать свои бессвязные и туманные сочинения вроде романа «Стражи короны», из жизни Германии эпохи Возрождения; своей пьесой «Галле и Иерусалим» он тщательно пытался добиться успеха как драматург. Тик бранит ее за расплывчатую форму и всевозможные нелепости. Вся последующая жизнь Беттины нисколько не укрепляет нашего доверия к трем часто цитируемым письмам, которые она якобы получила от Бетховена.
«Беттина, — писал Леопольду Шеферу Фарнхаген фон Энзе, — с какой-то яростью набрасывается на людей, замечательных мощью своего ума; она хотела бы всех их растерзать и затем бросить их кости собакам». На протяжении долгого жизненного пути, завершившегося лишь в 1859 году, она поочередно атаковала — после Бетховена и Гёте — Шлейермахера, архитектора Шинкеля, украсившего Берлин выстроенными им зданиями, Людвига Баварского, генерала Гнейзенау, дипломата Вильгельма фон Гумбольдта, историка Ранке, братьев Гриммов, Листа. Каждому из них она преподносит все ту же миртовую ветвь, символ славы и любви: хотя листья и остаются зелеными, но цветы увядают. Август Эрхард рассказал, как осаждала Беттина остроумного и любящего роскошь князя фон Пюклер-Мускау. Этот вельможа сохраняет недоверие к подлинности стольких подвигов даже когда дарит ей великолепную чернильницу, чтобы позволить Беттине отдаться эпистолярной мании. Он считает, что Беттина хвастлива, часто некстати путает свои карты, злоупотребляет метафорами, объятиями, обращением на ты, одами при луне, что она преувеличивает значительность своих отношений с Бетховеном или свое влияние на Гёте. Он ничуть ей не признателен за ее усилия исцелить грешника, погрязшего в ревностно поддерживаемой порочной жизни. Если нет возможности избежать Беттины, князь прибегает к обману и, лишь доведенный до крайности, выдерживает ее чтение либо рассуждения с глазу на глаз. Она безжалостно умножает предложения своих услуг; в осеннюю пору жизни, на самом пороге зимы, она взывает к «весенней страсти усилившейся любви, горящей на ее щеках». В конце концов Пюклер выставил Беттину за дверь с пожеланиями счастливого пути и предоставил ей возможность провести целую ночь под звездным небом, охлаждая свой неотвязный пыл; правда, парк был очарователен. Чтобы утешиться, ей пришлось обратиться со своими поощрениями и «с молоком своих грудей» к благочестивому Шлейермахеру. Пюклер охарактеризовал Беттину с дерзкой откровенностью. «Это душевнобольная», — сказал он Фарнхагену. «Вы ошибаетесь, — ответил его друг, — это истеричка». Не станем же излишне умиляться по поводу ее приключения с Бетховеном; в тот день, когда они расстались, он избежал серьезной опасности. К тому же в сентябре 1811 года произошел ее разрыв с Гёте; в мае 1812 года родился первый ребенок Беттины, Фреймунд.
А разве на выставке живописи госпожа Арним не обозвала госпожу советницу «раздувшейся колбасой»?
После отъезда Беттины в Берлин композитор намеревался жениться на Терезе Мальфатти. Ее дядя, врач Иоганн Мальфатти, уроженец Лукки, происходил из богатой семьи; в Вене он поселился в 1795 году. У него были две виллы: одна в Гитцинге, другая в венском предместье Вейнхаузе; здесь по случаю семейного празднества впервые исполнялась маленькая кантата Бетховена «Un lieto bridisi» (63). У Мальфатти было множество знатных пациентов; его видели у изголовья принца де Линь, эрцгерцога Карла и герцога Рейхштадтского. Представленный Глейхенштейном семье Мальфатти, Бетховен влюбился в Терезу. Ей было тогда двадцать лет, она обладала весьма приятной внешностью и пылким темпераментом. Предполагают, что Бетховен просил ее руки и получил отказ. В 1817 году она стала женой барона Дроздика; к этому времени отношения между музыкантом и врачом были прерваны. У нас нет интересных документов о знакомстве Бетховена с юной Мальфатти, за исключением письма без даты, где учитель дает своей ученице ряд советов по поводу исполнения сымпровизированной им темы. Бетховен поверяет Терезе свою пылкую любовь к природе. «Я не нарадуюсь, когда случайно мне удается побродить по рощам и лесам, среди деревьев, трав, скал! Ни один человек не мог бы любить природу так, как я». Он сообщает, что посылает ей новые книги и рекомендует читать «Вильгельма Мейстера» либо Шекспира в переводе Шлегеля. В одном лишь месте есть достаточно откровенное выражение нежных чувств: «Забудьте мои безумства, — говорит он, — будьте уверены, что никто не может более меня желать для вас радостной и счастливой жизни, даже если вы не примете никакого участия в вашем преданнейшем слуге и друге».
Столько неудач, следовавших одна за другой, обескуражили композитора. К этому времени мы относим его полное разочарования письмо к Глейхенштейну: «Для тебя, бедный Бетховен, совсем нет счастья во внешнем мире; надо, чтобы ты создал его в себе самом; только лишь в мире идей найдешь ты друга». Однако ему довелось еще встретить Амалию Зебальд. Она родилась 24 августа 1787 года в Берлине, в семье музыкантов, близко связанных с Певческой академией. Все восторгались ее сопрано. В 1811 году, будучи в Теплице со своими друзьями Элизой фон дер Реке и Тидге, певица познакомилась с Бетховеном, находившимся в ту пору в смятенном состоянии; он поддался ее обаянию. Достоверность этого увлечения также подтверждается всего лишь несколькими словами в письме к Тидге от 6 сентября 1811 года: Бетховен посылает певице «пламенный поцелуй, если только никто этого не увидит». Из записки, адресованной непосредственно молодой Амалии, мы узнаем, что Бетховен был в это время болен и принужден оставаться в постели. В конце сентября 1812 года она попросила у него прядь волос; в 1815 году Зебальд вышла замуж за некоего Краузе, чиновника судебного ведомства. Теодор Фриммель сообщает, что ему пришлось видеть у Рудольфа Брокгауза в Лейпциге листок, на котором Бетховен написал: «Вы не должны были бы забыть, даже если б хотели этого». По поводу этой записки, датированной 8 августа 1811 года в Теплице, Амалия Зебальд замечает, что нашла ее у себя на столе, в качестве визитной карточки, в 1812 году. Это драгоценная реликвия, говорит она. Спорили из-за даты; можно предположить ошибку в один год. К тому же это не имеет большого значения. Письма, опубликованные в обширной биографии Тайера, остаются для нас довольно неясными и таинственными, но все же дают основание предположить, по меньшей мере, интимную дружбу. Одна фраза в особенности заслуживала бы разъяснения. Бетховен поражен, что Амалия «ничем не может быть для него», и просит позволения устно объясниться с ней по этому поводу. «Я всегда лишь желал, — добавляет он, — чтобы мое присутствие приносило вам мир и спокойствие, чтобы вы проявляли доверие ко мне. Я надеюсь, что завтра мне будет лучше и что во время вашего присутствия у нас останется несколько часов, чтобы утешиться и взаимно порадоваться среди природы». Известно, что Зебальд шутливо называла Бетховена «своим тираном». Впрочем, сам он неизменно обращается к ней с самой большой сдержанностью. Она может прийти повидаться с ним, пока он болен, лишь в том случае, если сочтет это благопристойным!
И теперь возникает вопрос, для кого же предназначалось письмо к Бессмертной возлюбленной («Мой ангел, мое все, мое я!»). В итоге мастерского анализа Ромен Роллан приходит к выводу, что оно было написано в 1812 году в Теплице, куда Бетховен приехал 5 июля, после новой поездки в Прагу. Мы считаем его заключение в данном случае решающим. Томас Сан Галли в 1909 году и д-р Макс Унгер в 1911 году («По следам Бессмертной возлюбленной», издательство «Бейер и сын», Лангензальца) уже высказались в этом же смысле. Но кто же была та женщина, к которой обращена жалоба Бетховена на любовь, «обреченную на жертвы и отречения»? Кому шлет он эту страстную мольбу: «Можешь ли ты сделать так, чтобы ты вся была моей, чтобы весь я был твоим?» Мы были бы весьма склонны назвать имя Амалии Зебальд; но как только речь заходит о любви, приходится отказаться от логических умозаключений и безропотно примириться со многими туманными эпизодами романтической истории композитора в те годы, когда ясно видно лишь стремление Бетховена навсегда соединиться с женщиной, его достойной. Он часто искал эту женщину, но никогда не встретил ее.
Город Теплиц, расположенный в восьмидесяти километрах на северо-запад от Праги, давно уже был известен как один из лучших европейских курортов и славился своими целебными горячими источниками. Он укрылся в долине Бьела, в Рудных горах. Позади замка князя Клари-Альдринген находится парк во вкусе конца XVIII века, где курортные гости могут отдыхать, любуясь могучими деревьями и прудами. Здесь сохраняется воспоминание о Фридрихе-Вильгельме III; в эти трагические для него годы он охотно приезжал сюда в поисках покоя и тишины.
В конце августа 1811 года Бетховен нашел в Теплице самое блестящее общество. Вот Карл Август Фарнхаген фон Энзе, тогда еще скромный молодой офицерик, раненный при Ваграме, жаждущий наблюдать, слушать и записывать; он лишь готовится к своей будущей деятельности летописца, причем ужасающе многословного; он еще не женился на Рахель Левин, чей салон станет местом собраний ученых и писателей. Вот Тидге — Кристоф Август Тидге, — обладающий опытом и авторитетом старшего. Заслуживают признания его деятельность в защиту национальной литературы, его лирическая поэма «Урания», изданная десять лет тому назад и не раз привлекавшая внимание композиторов. После нелегкой службы на скромных должностях секретаря, учителя, Тидге получил поддержку баронессы Реке, уделившей ему часть своего состояния. Влияние французской культуры XVIII века вполне очевидно во всем его творчестве, в его философских либо религиозных рассуждениях, «Элегиях», таких произведениях, как «Зеркало дам», «Алексис и Ида» (1812 год).
Во втором томе «Denkwürdigkeiten» (64) Фарнхаген передает свои впечатления о пребывании композитора в Теплице. «Тогда же, —пишет он, — я познакомился с музыкантом, затмившим всех предшествующих. Это был Бетховен, о присутствии которого мы давно уже знали, но которого никто еще не видел. Глухота заставляла его избегать людей, а странности характера, все больше и больше усугублявшиеся отшельнической жизнью, делали затруднительными и более краткими те отношения, которые у него случайно завязывались. В Шлоссгартене, во время своих одиноких прогулок, он несколько раз встречал Рахель и был поражен выражением ее лица, напомнившим ему иные черты, дорогие его сердцу. Любезный молодой человек по имени Олива, который был его преданным товарищем, облегчил нам возможность знакомства. То, в чем Бетховен упорно отказывал при самых неотступных просьбах, то, чего при драматических обстоятельствах никаким принуждением нельзя было у него вырвать - некий князь пытался применить насилие, чтобы заставить его выступить перед гостями, — все это он предоставлял нам охотно и щедро; он усаживался за фортепиано и играл свои еще не известные новейшие сочинения либо предавался свободным импровизациям. Как человек он пленял меня еще больше, чем как художник; и так как вскоре между Олива и мной установилась тесная дружба, я встречался с Бетховеном ежедневно. Мои отношения с ним укрепились еще больше, когда возник горячо им принятый замысел, в силу которого я мог бы доставлять ему либретто для драматических сочинений либо исправлять те, что он получал. Известно, что Бетховен был ярым ненавистником французов и убежденным немцем. И в этом направлении мы с ним превосходно понимали друг друга».
Более смелый, бесконечно более самобытный человек возглавляет всю эту группировку — Иоганн Готлиб Фихте, берлинский профессор, достойный ученик Канта, современный стоик, философ свободы и долга; в разгар французской оккупации он произнес свои «Речи к немецкой нации», подготовившие моральное восстание Германии. Этот человек достоин Бетховена, ибо он также стремится к обновлению человеческого духа; резким усилием он открывает новые пути для идеи, ставя ее в центре любой деятельности и требуя для нее всех прав.
Интересно сравнить ход развития мыслей Фихте и Бетховена. Философ также уверовал в спасение человечества на основе доктрин Французской революции; ее свободолюбивые идеи он защищал в своих лекциях, читанных в Иене, с такой смелостью, что ему пришлось оставить кафедру и отправиться в добровольное изгнание; он тоже верил в цивилизаторскую миссию Франции, в республиканский героизм Бонапарта; он переписывался с Бернадоттом, пожелавшим получить его портрет. Как поясняет Ксавье Леон, Фихте мечтал о Международной академии, которая явилась бы своеобразной «Федерацией человечества на пользу чистой науки и осуществила бы союз немецкого и французского духа». Благодаря Фихте нам становятся более понятными помыслы тех немцев, которые поверили в страну Вольтера и Руссо, как распространяющую дух мира и любовь к разуму; скажем мимоходом, что подлинное европейское единство не может быть создано, если не прибегнуть к поучениям этого отважного провозвестника. Сколько проблем, поставленных перед нами сегодня, уже обсуждено в его изданном в 1806 году диалоге «Патриотизм и его противоположность»? Безусловно, войны, приведшие к поражениям при Ауэрштедте и Иене, преобразили Фихте. Для него, как и для Бетховена, Бонапарт становится «человеком без имени»; его доверчивый оптимизм уступает место пессимизму, вскормленному жизненным опытом, — ничем не прикрашенной догме блага страны; отныне иенский интернационализм замкнулся в германских границах и, забаррикадировавшись там, подготовил то credo германизма, которым будет вдохновляться весь последующий век; но не следует полагать, что Фихте отступился от своих убеждений; то, чего он желает для будущего, это мирная республиканская Германия, уважающая права других народов так же бережно, как и свои собственные. Несмотря на внешние проявления, которыми излишне часто довольствуются, Фихте сохраняет враждебное отношение к империализму, чьи злодеяния раскрыли перед ним наполеоновские войны; его теории не допускают ни тех нашествий, которыми карала нас Германия, ни тех, которые мы заставили ее испытать. Лицом к лицу с событиями, приводящими толпы в неистовство, люди, подобные Фихте либо Бетховену, сохраняют уравновешенность духа и верность своей совести; автор «Республики немцев» и творец Девятой симфонии объединяются, чтобы посоветовать нам снова взяться за проект Европейского союза, разрушаемого слишком часто; именно поэтому их встреча или хотя бы одновременное пребывание в парках Теплица приобретает оттенок значительности и торжественности.
:В 1811 году Бетховен пишет музыку к пьесе Коцебу «Развалины Афин» для открытия немецкого театра в Пеште, впервые исполненную 9 февраля 1812 года (соч. 113), а также музыку к «Королю Стефану» (соч. 117). Но наиболее крупное произведение, позволяющее проникнуть в богатейший внутренний мир его поэзии, — Трио для фортепиано, скрипки и виолончели (соч. 97), посвященное эрцгерцогу Рудольфу; рукопись датирована 3 марта 1811 года, первое публичное исполнение состоялось 11 апреля. «Чудо ансамблевой музыки, — изрекает Ленц, — одно из тех цельных творений, какие извечно встречаются во всех искусствах». При всей своей верности, подобные определения не могут нас удовлетворить. Композитор любил это произведение так нежно, что и на ложе страданий, чуть ли не за несколько дней до своей кончины, говорил о нем с Шиндлером; беседа эта волнует не только величием упоминаемых в ней литературных образов (Гёте, Эврипид, Аристотель); чувствуется, насколько Бетховен озабочен верным раскрытием особенностей основной идеи при исполнении этой музыки; ему хотелось бы разъяснить для будущего смысл этого сверхчеловеческого вдохновения. «Первый эпизод говорит о счастье, о причудливых фантазиях, о веселом нраве, об упорстве (разумеется, в бетховенском духе), не так ли? Во второй части герой достиг вершины счастья; в третьей — счастье преображается в волнение, страдание и сожаление. Я считаю Andante наиболее совершенным идеалом святости и блаженства. Слова здесь бессильны; они плохие прислужники для слова божьего, выраженного музыкой». Кстати, это последнее бетховенское сочинение, игранное самим автором с Шуппанцигом и Линке на одном благотворительном концерте.
И в самом деле, этот трехголосный хор передает поэтичность музыки с наибольшей выразительностью, когда-либо достигнутой Бетховеном. Искренние и мечтательные мелодии Allegro moderato, пылкие и в то же время нежные, развиваются без риторики, без лишнего красноречия. Скерцо искрится остроумием, весельем, изящной грацией. Но уже в отдельных фразах скрипки и виолончели заметна глубина чувства: не к этому ли источнику придет утолять жажду Шопен? Что за юные девушки ведут на лужайке радостный хоровод под веселые призывы свирелей? Расцветает Andante, и фортепиано скандирует жалобу, которая исходит из глубины человеческого сердца; она развивается в гармонических построениях, настойчиво, но без декламации повествуя о горестях; никакая речь не могла бы передать это чувство так волнующе; музыка становится еще трогательнее, когда, словно шепотом, убеждает нас. От первого и до последнего такта настроение выдерживается без малейших отклонений. Прекрасный источник мелодий изливается перед нами; этот волшебный поток, поток звучащих волн, то стесненный, то свободный в своем течении, дает нам услышать самую волнующую из своих песен — и впадает в финальное Allegro. Никогда еще жизненная сила и духовное начало не сливались в столь тесном и возвышенном единстве. Седьмое трио отмечает высшую точку, которой может достигнуть музыкальная выразительность; это чистейшая поэзия, освобожденная от всего материального. Проблема, над которой тщетно трудились наиболее изощренные мыслители, без усилий была здесь разрушена. Трио си-бемоль мажор, посвященное эрцгерцогу, навсегда останется среди величайших шедевров, созданных человеческим разумом и чувством.
К несчастью, контракт, который Бетховен подписал со своими покровителями, не уладил его денежных затруднений. Из-за военных событий Кинский выполнил свои обязательства по первым взносам только летом 1811 года в Теплице. Эрцгерцог Рудольф и Лобковиц проявили щедрость и возместили убытки, причиненные композитору падением денежного курса. Кинский разбился, упав с лошади, и вскоре умер; его наследники лишь после долгих проволочек согласились выплачивать пособие, да и то в уменьшенном размере. Большие потери, понесенные состоянием Лобковица, заставили его нарушить свое обещание. Начиная с 1804 года Австрия переживала очень тягостный финансовый кризис. Звонкой монеты не хватало. Так долго благоденствовавшая Вена увидела, что дела приходят в упадок, а население разоряется. В 1809 году австрийским гражданам пришлось сдавать в казну серебряную посуду и драгоценности в обмен на обесцененные бумажные деньги. В 1811 году государственный долг превысил полтора миллиарда франков, и банковые билеты потеряли десятую долю их стоимости. Чиновники и все, живущие на определенное жалованье, голодают. Указом от 20 февраля 1811 года граф Валлис низвел золотое обеспечение бумажных денег до одной пятой части их номинальной стоимости. Замечательный фатализм истории: великие войны приводят к одним и тем же финансовым последствиям. Испытывая кризисы, поразительно сходные с кризисом 1811 года, мы имеем веские основания понять его.
В мае 1812 года, судя по надписи на манускрипте, Бетховен закончил Седьмую симфонию ля мажор. Кажется, первые наброски произведения были сделаны им до 1811 года. Вспомним, что из-за глухоты Бетховен стал в эти годы, по выражению его друзей, почти недоступным для общения; вспомним, что он отказался от Терезы и потерпел неудачу, задумав жениться на юной Мальфатти; тем более — после безмятежного вступления — изумляет внутренняя мощь, неудержимо увлекающая в развитие Vivace весь оркестр целиком, — на мотиве флейты, на восторженно-радостной танцевальной теме. Быть может, произведение это было задумано среди ночного разгула, когда, стремясь уйти от неотвязного недуга, он хохотал так же неистово, как и рыдал на следующий день. Бетховен сам предупреждает нас об этом: внезапно он переходит от опьяняющей радости к отчаянию. Седьмая симфония в точности передает резкие смены душевных настроений, излияния души, подобной тем, которые Стендаль любил восхвалять за «недостаток благоразумия». Скорбь Allegretto контрастирует с порывом этого хоровода, так же как и с «подскакиванием» Presto. Кларнеты и фаготы излагают восхитительную по нежности и меланхоличности фразу; сопровождение валторны придает ей романтический колорит в немецком вкусе. Таинственный пейзаж открывается перед нами: в лесу, тронутом осенним золотом, затихают последние отголоски промчавшейся охоты. И снова возобновляется вакханалия, порой грубоватая, успокаивающаяся лишь для того, чтобы вновь разразиться с какой-то неистовостью, чтобы взорваться в финальном crescendo. Ряд смелых находок в фактуре, и в частности диссонанс, внесенный партией литавр, неприятно поразили дилетантов, но Бетховен отказался изменить хотя бы мельчайшую деталь. Вебер объявил, что отныне автор вполне созрел для сумасшедшего дома. Еще пятнадцать лет спустя Кастйль-Блаз рассматривал финал произведения как «музыкальное сумасбродство», а Фетис считал его одним «из тех непостижимых творений, которые могли возникнуть лишь как порождение возвышенного и больного ума». Долгое время публика и критика упорствовали в своем стремлении наслаждаться одним лишь Allegretto. Более справедливые и лучше осведомленные в наши дни, мы отказываемся отделять друг от друга различные части этого произведения, безусловно, намного опередившего современную музыку, глубоко романтического — в немецком значении этого слова, свободного и не тривиального, неровного, подобно характеру его автора, изобилующего могучими яркими образами, овеянного волшебством. Наряду с Берлиозом, Вагнер судил о Седьмой симфонии лучше всех, несмотря на неуместные каламбуры и злоупотребление мифологией. «Бетховен, — пишет он, — снова бросился в беспредельный Океан, в море своего необъятного желания. Но это бурное плавание он предпринял на прочно построенном гигантском корабле; твердой рукой схватил он могучий руль; он знал цель путешествия; он решил ее достичь... Он хотел измерить самые границы Океана, открыть землю, которая должна была находиться по ту сторону водной пустыни!» Цельность Седьмой симфонии, ее устремленность, ее жизненная сила, вызов, брошенный привычным канонам, оправдывают эту смелую характеристику.
В июле 1812 года врачи вновь послали Бетховена в Теплиц. «Злосчастная глухота, — пишет Фарнхаген, — лишь благоприятствует его природной дикости; она делает его почти недоступным для тех, чьей любви он не доверяет; однако же он сохраняет смутное ощущение музыкальных звучаний; при разговоре он не слышит ни слов, ни интонаций». Бетховена представляют Гёте, который восхищается талантом композитора, но находит его слишком диким и лаконичным. Здесь обычно приводят анекдот о встрече Бетховена с императорским семейством, рассказанный в третьем письме к Беттине. По правде говоря, письмо это вызывает большое удивление. Бетховен похваляется тем, что нахлобучил шляпу на голову перед группой гуляющих, в которой находились императрица и эрцгерцог Рудольф. Правдоподобна ли такая ситуация именно в то время, когда эрцгерцог приказал переписать новую Симфонию? Шиндлер опровергает эту легенду, и мы полагаем, что он прав. Во всяком случае, Гёте покорил Бетховена. «Начиная с этого лета, — говорил он позднее Рохлицу, — я всегда читаю его, когда принимаюсь за чтение. Он убил для меня Клопштока».
В сентябре Изабэ приехал в Вену, чтобы писать портреты членов императорской фамилии; он представлялся императору Францу I в замке Лаксенбург и в Бадене; его удивила непритязательная внешность эрцгерцога Карла, «человечка скромного и кроткого вида, говорящего о своих тюльпанах с увлечением амстердамского обывателя». Он рисовал ожесточенного врага Наполеона, императрицу Марию-Людовику д'Эсте-Модена, третью жену Франца I, мачеху Марии-Луизы, хрупкую, болезненную, закутанную в мантии и меха, но, несмотря на кроткое выражение ее губ и глаз, непримиримую. Он нарисовал восьмерых братьев императора: эрцгерцога Антона, с длинным лицом; Фердинанда; Карла, постоянного противника Наполеона; строгого эрцгерцога Иоганна; эрцгерцога Иозефа, венгерского вице-короля; Рейнгардта; Людвига и эрцгерцога Рудольфа, будущего кардинала и архиепископа Оломоуцкого, ученика и друга Бетховена. Портреты эти долго хранились в опочивальне императора, в его дворце. Длинная шея, заключенная в стоячий воротник черного бархата, волосы, зачесанные длинными прядями на лоб, правильные черты лица, обрамленного тонкими бакенбардами по австрийской моде, безжизненный взгляд, — таким предстает перед нами Рудольф. Изабэ оставил также портрет сына императора, Фердинанда I, улыбающегося, во всей свежести своих девятнадцати лет, а заодно и портреты четырех сестер Марии-Луизы: Каролины, будущей герцогини Саксонской; Леопольдины, которая стала императрицей Бразилии; Марии-Клементины и самой младшей, Марии-Анны.
Бетховен покинул столицу и отправился в Верхнюю Австрию.
Восьмая симфония носит дату: «Линц, октябрь 1812 года»; она была издана лишь в начале 1817 года у Штейнера в Вене. Композитор поселился у своего брата Николауса-Иоганна, аптекаря, с целью убедить его узаконить давнишнюю связь с Терезой Обермейер. Здешние места благоприятствуют вдохновению; на Променаде перестраивают старинный Ландхауз; дорога, особенно приятная в осеннюю пору, приводит мечтателя во Фрейнберг и в Егермейер. Видимо, в Линце было довольно много любителей музыки; именно там, несколько лет спустя, Шуберт при поддержке своего друга Иозефа фон Шпауна добился одного из первых успехов.
Несмотря на раздраженный протест Берлиоза, Восьмая симфония получила название «Маленькой симфонии». Можно согласиться, что, невзирая на воодушевленность краткого Allegretto, классическое изящество менуэта и блеск длинного финала, нет в ее сдержанном оживлении ни мощи, ни широты предшествующего сочинения. И все же встречаются вдохновенные, счастливые находки. Allegro vivace завершает мотив, полный затаенной поэтичности. После яростных взрывов Седьмой симфонии словно отдыхом наслаждаешься изящной и скромной веселостью Scherzando. Не так уж легко найти у Бетховена более трогательную фразу, чем ля-бемоль-мажорная тема, пропетая первыми скрипками в начале финала. Создается впечатление, что Восьмую симфонию он сочинил гораздо быстрее Седьмой, среди путешествий, развлечений; возможно, какие-то внешние затруднения стесняли творческую мысль композитора. Сам Бетховен не ставил ее в один ряд с прежними симфониями.
К 1812 году относятся также Equale (65) для четырех тромбонов (пьеса эта исполнялась в 1827 году на похоронах композитора); Соната для фортепиано и скрипки (соч. 96), впервые сыгранная у Лобковица французским виртуозом Роде; ирландские и шотландские песни; несколько канонов, триумфальный марш. Бетховен болен и несчастен; он пишет об этом в письме к Варенна. Однако его готовность участвовать в патриотических либо благотворительных делах неизменна. Будучи приглашен на концерт в пользу женского монастыря, он пишет: «Так же как и в прошлом году, я расположен сделать какое-то доброе дело для моих друзей, почтенных дам, и буду таковым для всего страждущего человечества до последнего моего вздоха». Десятая соната для скрипки и фортепиано соль мажор (соч. 96), посвященная эрцгерцогу Рудольфу (еще одно подтверждение неправдоподобности анекдота, рассказанного Беттиной), вдохновлена зрелищем природы, как и «Пасторальная симфония». «Это сельский пейзаж, — пишет Марсель Эрвег, — с щебетаньем и пением», весь искрящийся причудливыми выдумками. Птичка поет, другие отвечают ей из глубины рощи. В саду кто-то напевает песенку — Adagio развивает эту мелодию. Под тирольские напевы пляшут крестьяне, потом они возвращаются домой, слегка отяжелевшие от выпивки, спотыкаясь по дороге...
Но вскоре мы увидим Бетховена в новом облике.