- English
- Русский
г) Деятельность Рубинштейна как директора консерватории
Вторичное директорство Рубинштейна началось чрезвычайно бурно и ознаменовалось большими потрясениями и переменами в преподавательском составе консерватории.
На первом же заседании созванного им Художественного совета Антон Григорьевич изложил собравшейся профессуре свой широкий план преобразования и реформы учебного дела во вверенном ему учреждении.
Группа профессоров, однако, не соглашаясь с его взглядами, оказала его начинаниям сильное и упорное сопротивление.
Новый директор, со своей стороны, также не сдавал своих позиций.
Кончилось это заседание тем, что Рубинштейн всем несоглашавшимся с его планом реформ профессорам предложил покинуть консерваторию.
Из числа уволенных им таким образом профессоров я помню имена Лютша, Вельфля и Боровка, имевших большие педагогические заслуги и переполненные классы.
Когда близкие друзья Антона Григорьевича поставили ему это на вид и спрашивали, кто же будет заниматься с учениками, которые, лишившись хороших руководителей, конечно, не захотят переходить к более слабым педагогам, Рубинштейн им ответил: «Я сам с ними буду заниматься!»
Называли баснословную цифру, что-то около ста, оставшихся беспризорными учащихся, которые, таким образом, должны были стать его учениками.
Прослушавши в несколько приемов всю эту массу, Рубинштейн, однако, оставил у себя в классе только пять человек наиболее одаренных и подвинутых, а остальным предложил заниматься у других преподавателей.
Пятеро счастливцев, которые Рубинштейном были зачислены в свой класс и с которыми он занимался все четыре года своего вторичного директорства, были действительно исключительно талантливы и прекрасно подготовлены. Это были четыре ученицы и один ученик.
Я хорошо помню их фамилии. Три ученицы Антона Григорьевича— Познанская, Якимовская и Ячиновская, а также ученик его Евгений Голлидэй, пробыв у него в классе четыре года, блестяще сдали окончательный экзамен, и это был единственный выпуск, который Рубинштейн дал за этот второй период своего преподавания в консерватории. Четвертая ученица, Леокадия Кашперова, не успела в этот же год окончить, так как одновременно вместе со мной занималась специальной теорией композиции в классе профессора Соловьева и после ухода Рубинштейна два года работала на фортепиано самостоятельно, почему и сдала окончательный экзамен по игре на фортепиано экстерном только через два года после окончания консерватории ее товарищами.
Из числа этих пяти окончивших пианистов двое — Познанская и Голлидэй впоследствии составили себе большое артистическое имя, давая собственные концерты. Якимовская концертировала с успехом, но очень недолго, вскоре после окончания консерватории она тяжело заболела и умерла. Кашперова, имея больше склонности к композиции, в концертах выступала мало. О Ячиновской же я в дальнейшем ничего не слышал.
Кроме уволенных из-за несогласия с его планом реформ профессоров, Рубинштейн удалил еще из преподавательского состава состоявшую в течение четырех лет профессором игры на фортепиано знаменитую пианистку Софию Ментер за то, что она, не испросив отпуска и не известив директора, на полтора месяца опоздала к началу учебного года из-за концертной своей поездки за границей и вообще очень манкировала занятиями с учениками.
*
К сожалению, я не могу вас ознакомить с планом реформ, предложенных новым директором на первом Художественном совете.
Одно только новшество, введенное им тогда, мне хорошо известно, потому что новшество это коснулось и меня.
Рубинштейн придавал огромное значение пению, считая, что вся инструментальная музыка произошла от вокальной: «Тот не музыкант, кто не умеет петь», — говорил он.
Исходя из этого, он сделал для всех учащихся без исключения обязательным обучение пению у специалистов — вокальных преподавателей. Антон Григорьевич потребовал, чтобы все мы, по большей части безголосые пианисты, инструменталисты и композиторы по всей форме обучались постановке голоса и всем тайнам вокальной премудрости.
Я попал в класс профессора пения Иванова-Смоленского, который нашел у меня некое подобие тенорового голоса. В ученическом хоре консерватории мне давали петь партию второго тенора. На самом же деле у меня никакого голоса не было.
Тщетно стараясь научить меня тянуть длинную ноту и в то же время менять на ней гласные «а-э-и-о-у», мой преподаватель, очевидно, отчаявшись после нескольких уроков в успешности наших дальнейших занятий, сжалился надо мной, и, к большой моей радости, на год освободил меня от посещения своего класса, официально выставив предлогом для такой отсрочки мою перегруженность работой в университете.
Весной, по окончании учебного года, перед комиссией профессоров и самим Рубинштейном выступили пианисты, скрипачи, композиторы на экзамене классов обязательного пения.
Присутствовавшие на этом первом испытании нового мероприятия ученики, профессора и сам директор с трудом сдерживали душивший их смех, когда услышали безголосых певцов, исполнявших романсы и арии, особенно когда некоторые из выступавших на эстраде буквально лезли из кожи, стараясь ко всему еще выразительно петь свою программу.
Это первое испытание было в то же время и последним, так как сам Антон Григорьевич к началу следующего учебного года отменил обязательное для всех учащихся пение, убедившись в полной нецелесообразности этого нововведения.
К своим директорским и профессорским обязанностям Рубинштейн относился очень внимательно и аккуратно и посвящал консерватории массу времени.
Приходя часто к началу теоретических занятий немного раньше, девяти часов утра, я всегда видел в передней на вешалке его шапку. Он приходил в консерваторию раньше всех и в своем кабинете с утра занимался делами консерватории.
На закрытых и публичных ученических вечерах Антон Григорьевич почти неизменно присутствовал, так же как и на всех без исключения весенних классных экзаменах и на экзаменах оканчивающих по всем предметам, притом не только специальным, но и обязательным. Даже по истории музыки он сам экзаменовал сдававших этот предмет.
С каким вниманием, интересом и горячим участием Антон Григорьевич слушал на этих вечерах и экзаменах наше ученическое исполнение и как своеобразно он проводил испытания по теоретическим предметам, вы можете судить по следующим моим воспоминаниям.
Нужно заметить прежде всего, что само появление Рубинштейна в зале, где мы выступали и экзаменовались:, придавало всему особую торжественность. Казалось, что испытываешь какой-то необыкновенный художественный подъем. Все взоры обращались на Антона Григорьевича, и все, находившиеся в зале, прислушивались к каждому его слову.
Мелким неудачам Рубинштейн не придавал значения, никогда не искал к чему бы придраться и, слушая учеников, интересовался главным образом хорошими сторонами их исполнения.
Впоследствии, много раз присутствуя на экзаменах консерватории в качестве члена экзаменационных комиссий, я заметил, что среди экзаменаторов существует два противоположных типа.
Одни стараются выискивать только недостатки, и самые ничтожные недочеты, при обсуждении исполнения учеников, раздувают настолько, что совершенно не интересуются удачными моментами. Другие, наоборот, слушая игру учащихся, все свое внимание обращают на лучшие стороны исполнения и из-за мелких недочетов не меняют своего положительного суждения.
Антон Григорьевич может служить лучшим образцом второго типа — типа благожелательного судьи ученического исполнения.
Когда исполнение ученика особенно нравилось Рубинштейну, он громко на весь зал выражал свое одобрение словами «Браво! Молодец!»
Он, ведь, так же открыто выражал свое удовольствие от выдающихся исполнений артистов в настоящих концертах. В описываемые годы в Петербурге впервые выступили в собственных Clavierabend’ax ставшие впоследствии крупными знаменитостями, тогда еще совершенно молодые начинающие пианисты — бельгиец Евгений д’Альбер и швед Бернгард Ставенгаген. По окончании их концертов, присутствовавший в публике Рубинштейн поднялся на эстраду и, подошедши к ним, пожал им руку, обнял и поцеловал.
Однажды ученик, выступавший на ученическом вечере консерватории, не сосредоточившись вперед и не настроившись на предстоящее исполнение, начал играть свою пьесу.
Антон Григорьевич тотчас же громко захлопал в ладоши и оборвал его исполнение словами:
«Скажите, я не понял, это вы начали играть, или, рояль сам заиграл. Посидите немного, и начните еще раз, так, чтобы я знал, что это вы сами начали играть!»
Этим он обратил внимание присутствовавших учеников на то, насколько важно для всего исполнения сосредоточиться вперед перед самым его началом и только тогда начинать играть, когда предстоящая к исполнению музыка уже заранее чувствуется исполнителем.
Очень недоволен бывал Рубинштейн, когда ученик, позабыв какое-нибудь место или запутавшись, останавливался, прерывал свое исполнение и, не умея владеть собой, обнаруживал полную растерянность.
Одна ученица, на средине исполнявшейся ею на вечере пьесы, вдруг остановилась, очевидно, забыв, что следует; дальше. Не знаю, действительно ли она почувствовала себя; плохо или хотела показать, что остановка произошла из-за внезапно наступившего полуобморочного состояния, но тотчас же после этой остановки руки ее повисли, и вся она приняла неподвижную позу человека, потерявшего сознание. Голова, как и руки, беспомощно опустились, и глаза закрылись.
Однако только мгновение она смогла оставаться в таком застывшем на стуле состоянии, так как тотчас же услышала громкий, сердитый бас Антона Григорьевича, закричавшего стоявшему у входных дверей сторожу:
— Служитель! Принесите ведро холодной воды и обдайте ее с головы до ног!
Моментально встряхнувшись, начала она снова играть, и на этот раз уже без перерыва до конца исполнила свою пьесу.
Когда же ученик в таких случаях не терял присутствия духа и не останавливался, так или иначе выходил из затруднения, либо сымпровизировав что-нибудь от себя, либо перескочив через забытое место, или же, не прерывая исполнения, возвращался немного назад, Антон Григорьевич тут же выражал ему свое одобрение, как всегда громко на весь зал возгласом: «Молодец! Хорошо выкрутился!»
Я уже говорил, что Рубинштейн не придавал значения мелким недостаткам и отмечал хорошие стороны работ учеников.
Когда я сдавал ему первый курс энциклопедии, он предложил мне сделать на рояле модуляцию, т. е. начав импровизировать в одной тональности, перейти в другую, более далекую.
Присутствовавший на экзамене мой первый преподаватель по гармонии, знакомый уже вам, Анатолий Константинович Лядов, услышав как я это делал, в одном месте схватился за голову и воскликнул: «Параллельные квинты!» (это при прохождении курса гармонии считается одним из серьезных недостатков ученических работ).
В ответ на это Рубинштейн ему сказал:
— Ничего, ничего! Зато всю модуляцию он сделал, как настоящий композитор.
На экзаменах по обязательным теоретическим предметам Антон Григорьевич по отношению к пианистам применял очень оригинальный прием.
Мне, например, на том же экзамене, когда я сидел уже рядом с ним за экзаменационным столом, он поставил; правую руку на стол,, придавая ей при этом разные формы. Вытянув вперед один, или несколько пальцев и закруглив остальные, он задавал вопрос: «Какой это аккорд?» Мне удавалось сразу узнавать эти аккорды, чем он оставался очень доволен.
При сдаче окончательного экзамена по энциклопедии,, каждому экзаменовавшемуся задавали писать аккомпанемент к какой-нибудь определенной избранной экзаменаторами мелодии.
На мою долю выпала мелодия малоизвестного романса Шуберта, которого я совершенно не знал.
Просматривая мою работу, Рубинштейн остался доволен тем, что гармонии у меня оказались те же самые, что были. у Шуберта.
Экзаменуя как-то одну ученицу по истории музыки,, Рубинштейн попросил ее рассказать, что она знает о Бетховене.
Пока она говорила ему, он все время одобрительно кивал головой. Но, когда она высказала ему шаблонное мнение, что Бетховен был слаб в композиции оперы и что опера его «Фиделио» не стоит на высоте других крупных его произведений, он вдруг закричал:
— Что вы мне говорите такую ерунду? «Фиделио» — это величайшая опера из всех когда-либо написанных! Кто вам это сказал? И как вам не стыдно повторять такую бессмыслицу!
Отметки Рубинштейн ставил очень сдержанно. Получавшие от него четверку были вполне довольны, так как уже этот балл означал вполне хорошее исполнение. Отличное, законченное исполнение оценивалось им отметкой 4½, пятерку же ставил он только за исключительно выдающееся художественное исполнение единичных наиболее одаренных учеников консерватории.
Будучи на высшем курсе в классе профессора Чези, я часто выступал на ученических вечерах и ежегодно в течение четырех лет весной — на публичных экзаменах.
Выступления эти памятны мне по тому особенному чувству, которое я испытывал благодаря присутствию на этих вечерах и экзаменах Рубинштейна.
Какой-то особенный прилив творческих сил, особый подъем музыкальности, сознание, что судьей исполнения является крупнейший музыкант, притом еще не безучастный, а внимательно и благожелательно слушающий, от которого не ускользнет ничто хорошее и который мелким неудачам не придаст никакого значения, — все это необыкновенно настраивало все существо для художественного исполнения.
Частые одобрительные отзывы Антона Григорьевича о моем исполнении и моем самообладании на эстраде, благодаря которому я, несмотря на случавшиеся неудачи, никогда не терялся и не прерывал своего исполнения, все больше укрепляли меня в убеждении, что я имею призвание к будущей настоящей концертной деятельности и придавали все больше желания и энергии работать и совершенствоваться.
В дальнейшем мне еще не раз придется упоминать об Антоне Григорьевиче Рубинштейне. Теперь же, однако, пора перейти к описанию моих занятий у профессора Чези и характеристике его личности, а также особенностей его преподавания.