Рихард Вагнер, Паломничество к Бетховену

R. Wagner. Eine Pilgerfahrt zu Beethoven (1840)
Перевод с немецкого: И. Рубина

 

Нужда и забота - о, ты богиня-покровительница немецкого музыканта! - если только он не стал придворным капельмейстером - нужда и забота, да будешь ты прославлена во первых строках этих воспоминаний! Я хочу воспеть тебя, о ты, стойкая спутница всей моей жизни! Ты всегда была верна мне и никогда меня не покидала, сильной рукой ты всегда защищала меня от улыбок счастья, всегда ограждала меня от докучливых лучей фортуны! Своей черной тенью ты всегда скрывала от меня суетные земные блага; да воздается же тебе благодарность за твою неустанную привязанность ко мне! Но, может быть, со временем ты подыщешь себе другого подопечного, потому что, хотя бы из любопытства, мне хотелось бы узнать, какова жизнь без тебя. Я прошу тебя, по крайней мере, помучить посильнее наших политических мечтателей, тех сумасшедших, которые хотят всеми силами объединить Германию под одним скипетром: ведь тоща был бы только один единственный придворный театр и, следовательно, одна единственная должность придворного капельмейстера! Что бы тогда сталось с моими намерениями, с моей единственной надеждой, которая, и так уже бледная и слабая, маячит передо мной теперь, когда в Германии так много придворных театров? Однако, я, кажется, начинаю кощунствовать. Прости мне, о богиня-покровительница, только что высказанное дерзкое желание! Но ты читаешь в моем сердце и знаешь, как я тебе предан и останусь тебе предан, даже если в Германии будет тысяча придворных театров! Аминь!

Без этой моей ежедневной молитвы я не начинаю никаких дел, следовательно, и этого описания моего паломничества к Бетховену.

На случай, если этот важный документ будет опубликован после моей смерти, я считаю своим долгом рассказать о том, кто я, потому что без этого многое будет непонятно. Узнайте же обо мне, весь мир и мои душеприказчики!

Родился я в небольшом городке в средней Германии. Я не знаю своего истинного предназначения, но помню, что однажды вечером, после того, как я впервые услышал исполнение одной из симфоний Бетховена, я слег в лихорадке, заболел, а когда выздоровел, стал музыкантом. Возможно, что именно поэтому я продолжал больше всего любить Бетховена, почитать его и преклоняться перед ним, хотя с течением времени я узнал и другую прекрасную музыку. У меня не было большей радости, чем настолько погружаться в глубину его гения, что в конце концов я вообразил и себя его частью, и в качестве этой маленькой частицы я стал больше уважать себя, стал приобретать более возвышенные понятия и взгляды, то есть, стал тем, кого умные обычно называют чудаком. Но мои чудачества были безобидными, они никому не причиняли вреда, а хлеб, которым я питался в это время, был очень черствым, и питье - весьма водянистым, потому что преподавание музыки в наше время больших доходов не приносит. Вот так, почтенный мир и душеприказчики!

Так я и жил какое-то время в своей каморке в мансарде, когда однажды мне пришло в голову, что ведь человек, чьи произведения я боготворю, еще жив. Мне было совершенно непонятно, почему я раньше об этом не подумал. Мне никогда не приходило в голову, что Бетховен может существовать, есть хлеб и дышать тем же воздухом, что и каждый из нас, что Бетховен живет в Вене, что он тоже бедный немецкий музыкант!

Эта мысль отняла мой покой! Все мои устремления превратились в одно единственное желание: увидеть Бетховена! Никакой правоверный мусульманин не желал более страстно совершить паломничество к гробу своего пророка, чем я в ту комнатку, где жил Бетховен.

Но каким образом осуществить свое желание? Поездка в Вену - это большое путешествие, для этого нужны деньги; я же еле зарабатывал на кусок хлеба! Я должен был подумать о неординарных путях, чтобы собрать деньги, необходимые для такого путешествия. Я отнес издателю несколько сонат для клавира, которые я написал, взяв за образец сочинения своего кумира; но издатель в немногих словах объяснил мне, что я просто глупец со своими сонатами. Он посоветовал, если я хочу заработать пару талеров музыкальными сочинениями, сначала составить себе хоть какое-то реноме галопами и попурри. Я ужаснулся; но мое стремление увидеть Бетховена победило; я стал сочинять галопы и попурри, но в течение всего этого времени чувство стыда не позволяло мне даже бросить взгляд в сторону Бетховена, чтобы не осквернить его.

Увы, мне даже не заплатили за эту первую жертву моей невинности: издатель объявил мне, что сначала я должен приобрести какое-то имя. Я вновь ужаснулся и впал в отчаяние. Но это отчаяние привело к тому, что я написал несколько прекрасных галопов. Я действительно получил за них деньги, и, наконец, мне показалось, что я собрал достаточно, чтобы приступить к выполнению своего намерения. За этими занятиями прошло два года, и я все это время опасался, что Бетховен умрет, прежде чем я составлю себе имя галопами и попурри. Благословение Богу, он дожил до того момента, когда имя мое засияло! Святой Бетховен, прости мне это реноме, но оно было приобретено, чтобы увидеть тебя!

О, счастье и радость! Цель моя достигнута! Я был на верху блаженства! Наконец-то я мог увязать свой узелок и отправиться к Бетховену. Меня охватил священный трепет, когда я вышел за городские ворота и двинулся на юг. Я бы с удовольствием сел в дилижанс, не потому, что боялся утомительного пешего пути - о, какие трудности я бы не принял на себя с радостью ради такой цели! -, но лишь потому, что таким образом я бы скорее попал к Бетховену. Но созданного мною в роли сочинителя галопов было недостаточно, чтобы заплатить за проезд. Поэтому я с радостью переносил все тяготы пешего путешествия и был счастлив от того, что они ведут меня к цели. О, каким мечтам, каким восторгам я предавался! Ни один влюбленный, возвращающийся после долгой разлуки к любимой, не мог быть счастливее меня.

Так я вступил в прекрасную Богемию, страну арфистов и уличных певцов. В маленьком городке я уввдел компанию странствующих музыкантов; они составляли небольшой оркестр: контрабас, две скрипки, два рожка, кларнет и флейта; кроме них там были также арфистка и две певицы с прекрасными голосами. Они исполняли танцевальную музыку и пели песни, им дали денег, и они отправились дальше. Я вновь встретил их на маленькой красивой лужайке при дороге; они расположились там для обеда. Я присоединился к ним, сказав, что я тоже странствующий музыкант, и вскоре мы нашли общий язык. Поскольку они играли танцевальную музыку, я спросил их, исполняют ли они мои галопы. Замечательно! Мои галопы были им неизвестны! Как приятно мне было это услышать!

Я спросил их, не исполняют ли они и другую музыку, кроме танцевальной. «Почему ж нет?» - ответили они, - «Но только для себя, а не для знатных господ». Они распаковали ноты - и я увидел большой септет Бетховена; я с удивлением спросил, могут ли они сыграть и это. «Конечно», - ответил старший, - «вот Иосиф повредил себе руку и не может играть вторую скрипку, а то бы мы теперь же доставили себе это удовольствие». Я был вне себя от радости, тут же схватив скрипку Иосифа, я обещал им по мере моих сил заменить его, и мы начали играть септет.

О, какое наслаждение! Здесь, на проселочной дороге в Богемии, под открытым небом, услышать бетховенский септет в исполнении странствующих музыкантов с такой чистотой, точностью и глубоким чувством, как это редко удается услышать и от самых известных виртуозов! Великий Бетховен, мы воздали тебе должное!

Мы как раз играли финал, когда - в этом месте шоссе заворачивает наверх, в гору - медленно и бесшумно приблизилась элегантная дорожная карета и остановилась прямо около нас. Удивительно длинный молодой человек с удивительно светлыми волосами лежал, вытянувшись, в карете и довольно внимательно слушал нас. Он достал бумажник и что-то записал. После этого он как бы выронил из кареты золотую монету и тронулся дальше, сказав своему слуге несколько слов по-английски. Из этого я понял, что он, должно быть, англичанин.

Это происшествие испортило нам настроение; по счастью, мы уже закончили играть септет. Я обнял моих друзей и хотел проводить их, но они объяснили мне, что отсюда они свернут с дороги и пойдут по тропинке через поле, чтобы вернуться в родную деревню. Если бы не ждал меня сам Бетховен, я бы проводил их и туда. А так мы трогательно расстались и пошли своей дорогой. Потом мне пришло в голову, что золотую монету англичанина так никто и не подобрал.

В следующем же постоялом дворе, куда я завернул по дороге, чтобы подкрепиться, я увидел англичанина, садящего за богато накрытом столом. Он долго смотрел на меня и, наконец, обратился ко мне на приличном немецком:
«Где ваши коллеги?» - спросил он.
«Пошли к себе домой», - ответил я.
«Возьмите свою скрипку и сыграйте еще что-нибудь», - сказал он - «вот деньги!»

Мне стало досадно; я объяснил ему, что за деньги я не играю и что вообще у меня нет скрипки, и в немногих словах рассказал ему, каким образом я встретился с музыкантами.

«Они хорошие музыканты, - заявил англичанин, - и симфония Бетховена тоже очень хороша»
Это его высказывание озадачило меня, и я спросил его, занимается ли он тоже музыкой.
«Да, - ответил он, - два раза в неделю я играю на флейте, по четвергам - на вальторне, а по воскресеньям я сочиняю музыку»

Это было немало; я удивился. За всю свою жизнь я ничего не слышал об английских странствующих музыкантах; поэтому я решил, что они, по-видимому, неплохо зарабатывают, если могут себе позволить совершать свои странствия в таких прекрасных экипажах. Я спросил его, не является ли он профессиональным музыкантом.

Долго я не получал никакого ответа; наконец он медленно заявил, что у него очень много денег. Я понял, что ошибся и обидел его своим вопросом. В смущении я замолчал и принялся за свою нехитрую еду.

Англичанин опять долго разглядывал меня и вновь завязал разговор:
«Вы знакомы с Бетховеном?» - спросил он.

Я ответил, что еще никогда не был в Вене и именно сейчас нахожусь на пути туда, чтобы удовлетворить свое самое горячее желание - повидать боготворимого мною маэстро.

«Откуда вы?» - спросил он.

«Из Л.».

«Это совсем близко! Я приехал из Англии и тоже хочу познакомиться с Бетховеном. Мы оба с ним познакомимся; он очень известный композитор».

Какое странное совпадение! - подумал я. Великий мастер, каких различных людей ты привлекаешь к себе! Одни отправляются к тебе пешком, другие - в каретах! Мой англичанин меня заинтересовал; но я должен признаться, что я не завидовал ему из-за его кареты. Мне казалось, что мое трудное пешее паломничество является более благочестивым и святым, и поэтому достижение цели должно осчастливить меня больше, чем того, который направляется к ней в гордыне и высокомерии.

Тут раздался звук почтового рожка; англичанин уехал, крикнув мне, что он увидит Бетховена раньше меня.

Но, пройдя всего лишь несколько часов по проселочной дороге, я неожиданно вновь встретился с ним. Сломалось колесо у его экипажа; но он с величественным спокойствием сидел внутри, а его слуга сзади на запятках, несмотря на то, что карета наклонилась набок. Я узнал, что они ждут почтмейстера, который побежал в довольно отдаленную деревню за кузнецом. Они ждали уже долго; так как слуга говорил только по-английски, я решил сам отправиться в деревню, чтобы поторопить почтмейстера и кузнеца. И действительно, я застал первого в трактире, где он выпивал, не очень-то заботясь об англичанине; тем не менее в скорости я привел его и кузнеца к поломанному экипажу. Экипаж починили; англичанин обещал уведомить обо мне Бетховена - и уехал.

Как же я удивился, когда на следующий день я вновь встретил его на дороге! На этот раз колесо было цело, он спокойно остановился на дороге, читая книгу, и казался совершенно удовлетворенным, увидев меня.

«Я жду здесь уже много часов, - сказал он. - Дело в том, что мне пришло в голову, что я был неправ, когда не предложил вам вместе со мной поехать к Бетховену. Ведь ехать - это гораздо лучше, чем идти пешком. Садитесь ко мне в карету».

Я опять удивился. Какое-то время я колебался, не принять ли мне его предложение; но вскоре я вспомнил об обете, который дал вчера, когда увидел отъезжающего англичанина: я принес обет, в любых обстоятельствах продолжать свое паломничество пешком. Об этом я и заявил ему. Теперь пришла его очередь удивиться: он не мог понять меня. Он повторил свое предложение, сказав, что он ждал меня много часов, хотя и потерял и так много времени из-за разбитого колеса. Но я был тверд, и он уехал в изумлении.

В действительности же я чувствовал к нему тайную антипатию; у меня было какое-то мрачное предчувствие, что этот англичанин доставит мне много неприятностей. Кроме того, его почитание Бетховена и его намерение с ним познакомиться казались мне скорее причудой богатого франта, а не глубокой внутренней потребностью восторженной души. Поэтому мне хотелось избежать общения с ним, чтобы не осквернить мое благочестивое намерение.

Но, как если бы судьба хотела подготовить меня к тому, в какие опасные перипетии я еще попаду с этим джентльменом, я встретил его вечером того же дня еще раз. Его экипаж стоял на дороге перед постоялым двором, и он, по-видимому, ждал меня, так как он сидел в своей карете, оборотившись назад, и смотрел на дорогу.

«Сэр, - обратился он ко мне - я вновь дожидался вас много часов. Хотите поехать со мной к Бетховену?»

Тут к моему чувству изумления примешался неясный страх. Эту вызывающую настойчивость услужить мне я не мог объяснить ничем иным, как только тем, что англичанин, заметив мою растущую антипатию, хотел навязать свое общество мне на погибель. С нескрываемой досадой я опять отклонил его предложение.

«Goddam! Вы слишком мало цените Бетховена. Я его скоро увижу!» - и он понесся прочь.

Это было действительно в последний раз, когда я встретился с этим сыном Альбиона на моем долгом пути в Вену. Наконец-то я вступил на улицы Вены; я достиг цели своего паломничества. С каким чувством я входил в эту Мекку моей веры! Все превратности долгого и трудного путешествия были забыты; я был у цели, в тех же стенах, которые окружали Бетховена.

Я был слишком взволнован, чтобы сразу же приступить к выполнению своего намерения. Правда, я осведомился, где живет Бетховен, но только для того, чтобы найти себе пристанище поблизости. Примерно напротив того дома, в котором жил маэстро, располагалась не слишком шикарная гостиница; я снял маленькую каморку на пятом этаже и стал готовиться к самому великому событию моей жизни - к визиту к Бетховену.

Отдохнув два дня, которые я провел в посте и молитвах, но еще ни одним взглядом не удостоив Вену, я набрался мужества и перешел через улицу в знаменитый дом. Мне сказали, что господина Бетховена нет дома. Это мне подходило - у меня было время, чтобы вновь собраться с духом. Но когда мне в течение одного дня четыре раза был дан тот же самый ответ, причем уже несколько раздраженным тоном, я счел этот день несчастливым и в досаде решил отказаться от визита.

Когда я возвращался в свою гостиницу, из комнаты на ее первом этаже меня довольно любезно приветствовал мой англичанин.

«Вы видели Бетховена?» - закричал он мне.

«Еще нет: его не было дома,» - ответил я, удивленный новой встречей с ним. Он встретил меня на лестнице и с видимым дружелюбием затащил меня в свою комнату.

«Сударь, - сказал он, - я видел, как вы сегодня уже пять раз побывали в доме Бетховена. Я здесь уже много дней и снял комнату в этой противной гостинице, чтобы быть к нему поближе. Поверьте мне, очень трудно добиться возможности поговорить с Бетховеном; это очень капризный джентльмен. Я был у него уже шесть раз, и мне все время отказывали. Теперь я встаю очень рано, сажусь у окна и сижу так до вечера, чтобы увидеть, когда же он выходит из дому. Но, похоже, что этот джентльмен не выходит никогда».

«Так вы думаете, что и сегодня Бетховен был дома, но велел мне отказать?» - воскликнул я, пораженный.

«Само собой разумеется, и вам и мне, нам обоим отказывают. И мне это очень неприятно, потому что я приехал не для того, чтобы познакомиться с Веной, а с Бетховеном»

Это известие очень огорчило меня. Тем не менее, на следующий день я вновь испытал судьбу - и опять напрасно: врата рая были закрыты для меня.

Мой англичанин, который с напряженным вниманием наблюдал за моими бесплодными усилиями из своего окна, тем временем разузнал, что квартира Бетховена не выходит на улицу. Его это очень раздосадовало, но он не оставил своих настойчивых попыток. Однако мое терпение подходило к концу, так как у меня было для этого больше причин; мало-помалу прошло около недели, а я так и не достиг цели, деньги же, заработанные сочинением галопов, не разрешали мне долго оставаться в Вене. Я начал приходить в отчаяние.

Я поделился своими страданиями с хозяином гостиницы. Он усмехнулся и обещал сообщить мне причину моего несчастья, если я поклянусь не выдавать его англичанину. Думая о своей несчастливой звезде, я поклялся.

«Видите ли, - сказал мне честный хозяин, - в последнее время сюда приезжает много англичан, чтобы увидеть Бетховена и познакомиться с ним. Но это вызывает большое недовольство господина фон Бетховена, и он преисполнен такой ярости к навязчивости этих господ, что ни одному иностранцу невозможно до него добраться. Он необычный человек, его нужно простить. Но для моей гостиницы это очень выгодно, потому что здесь обычно останавливается много людей, которые из-за трудностей, связанных с намерением познакомиться с Бетховеном, вынуждены оставаться у меня дольше обычного. Но если вы пообещаете, что не спугнете этих господ, я надеюсь найти средство, каким образом вы сможете встретиться с господином Бетховеном».

Выслушать это признание для бедолаги вроде меня было очень утешительно; выходит, я не мог достичь цели потому, что сходил за англичанина! О, мое предчувствие меня не обмануло: этот англичанин явился мне на погибель! Я хотел тотчас же съехать из гостиницы, поскольку любого останавливающегося здесь человека в доме Бетховена считали за англичанина, и уже по одному этому и на меня распространялся запрет. Но обещание хозяина найти для меня путь увидеть Бетховена и поговорить с ним удерживало меня. Англичанин, которого я теперь уже ненавидел всей душой, тем временем начал плести всяческие интриги и изыскивать возможности подкупа, но безрезультатно.

Опять прошло несколько бесплодных дней, во время которых средства, добытые галопами, заметно уменьшились, когда наконец хозяин доверительно сообщил мне, что я наверняка застану Бетховена в саду пивной, куда тот почти каждый день отправлялся к определенному часу. Одновременно мой советчик сообщил мне безошибочные приметы, по которым я мог узнать великого маэстро. Я ожил и решил не откладывать своего счастья на завтра. Невозможно было подкараулить Бетховена около его дома, поскольку он всегда выходил через заднюю дверь; таким образом, мне ничего другого не оставалось, как увидеть его в пивной. Но, к сожалению, и в этот день, и в последующие два, я безуспешно пытался застать его там. Наконец, когда на четвертый день я вновь в определенный час направил свои стопы к роковой пивной, к своему отчаянию я увидел, что англичанин осторожно следует за мной. Этот несчастный, сидя у своего окна, заметил, что я ежедневно в один и тот же час направлялся в одну и ту же сторону; это удивило его, он тотчас же заподозрил, что я нашел путь, как встретиться с Бетховеном, и решил воспользоваться моим открытием. Он совершенно откровенно рассказал мне об этом и тут же заявил, что он теперь повсюду будет следовать за мной. Напрасны были мои попытки обмануть его и заставить поверить, что моим единственным намерением было просто для отдыха пойти в простую пивную, совсем не фешенебельную, так что джентльменам вроде него там не место: он был непреклонен в своем решении не упускать меня из виду; мне лишь оставалось клясть свою судьбу. Я попробовал быть с ним невежливым и отпугнуть его своей грубостью; но он был далек от того, чтобы этим возмутиться, и ограничился лишь кроткой улыбкой. Его idee fixe было - увидеть Бетховена, все остальное его не трогало.

И действительно, в этот день это произошло - наконец-то, я впервые увидел великого Бетховена. Никакими словами невозможно описать мой восторг - и одновременно мою ярость - когда, сидя за одним столиком с моим джентльменом в саду пивной, я увидел приближающегося человека, чей внешний вид и осанка полностью соответствовали тому описанию, которое набросал мне мой хозяин. Длиннополый синий сюртук, спутанные жесткие седеющие волосы, а также выражение лица - все полностью соответствовало тому образу, который сложился в моем воображении. Ошибка была невозможна: я узнал его с первого взгляда! Короткими быстрыми шагами он прошел мимо нас; неожиданность и почтение сковали меня.

Англичанин не упускал ни одного моего движения; с любопытством разглядывал он вновь пришедшего, который уединился в самом отдаленном уголке сада, где в этот час было еще мало посетителей. Ему принесли вина, и некоторое время он сидел в задумчивой позе. Мое сердце громко билось, как бы говоря мне: это он! На какое-то время я забыл про своего соседа и с необыкновенным волнением жадно рассматривал человека, гений которого владел всеми моими мыслями и чувствами с тех самых пор, как я научился думать и чувствовать. Невольно я тихо заговорил сам с собой, это был монолог, закончившийся столь значимыми для меня словами: «Бетховен, неужели это ты, кого я вижу перед собой?»

Ничто не ускользнуло от внимания моего гнусного соседа, который, низко наклонившись ко мне, с затаенным дыханием вслушивался в мой шепот. Из состояния глубокого восторга меня вдруг вывели его слова: «Yes! Этот джентльмен - Бетховен! Пойдемте, представимся ему!»

В отчаянии и досаде я удержал проклятого англичанина за рукав.

«Что вы делаете? - вскричал я. - Вы хотите нас скомпрометировать? Здесь, в этом месте, представиться ему, не соблюдая никаких приличий?»

«О, - возразил он - это прекрасная возможность, нам не представится более удобного случая».

С этими словами он достал из кармана что-то вроде нотной тетради и хотел направиться прямо к столику, за которым сидел человек в синем сюртуке. Вне себя я схватил англичанина за фалды, вскричав в запальчивости:

«Бес в вас вселился, что ли?»

Вся эта перепалка привлекла внимание Бетховена. Казалось, он почувствовал, что является предметом нашего спора. Поспешно осушив свой стакан, он поднялся с места, собираясь уйти. Увидев это, англичанин вырвался от меня с такой силой, что оставил в моих руках полу своего сюртука и бросился наперерез Бетховену. Тот хотел уклониться от встречи, но этот недостойный, опередив Бетховена, отвесил ему изящный поклон по правилам новейшей английской моды и обратился к нему со следующими словами:

«Честь имею представиться известному композитору почтенному господину Бетховену».

Он не успел ничего добавить, так как после первых же его слов Бетховен, бросив взгляд на меня, отскочил от него и с быстротой молнии исчез из пивной. Тем не менее, невозмутимый англичанин попытался было догнать беглеца, если бы я из последних сил не удержал его за оставшуюся фалду. Несколько удивленный, он остановился и неестественным тоном вскричал: «Goddam! Этот джентльмен заслуживает того, чтобы быть англичанином! Это великий человек, и я не премину с ним познакомиться»

Я точно окаменел; это ужасное происшествие уничтожало всякую надежду осуществить мое самое горячее желание!

Мне стало ясно, что с этого момента каждая попытка обычным путем познакомиться с Бетховеном обречена на провал. При моем катастрофическом безденежье мне оставалось только решить, отправиться ли немедленно в обратный путь, не достигнув намеченного, или предпринять последний отчаянный шаг, который мог бы привести меня к цели. Первая мысль заставила меня содрогнуться от ужаса. Кто мог бы, будучи так близко к достижению заветной цели, увидеть, что путь к ней навсегда закрыт, и не впасть в глубочайшее отчаяние! И я решил, прежде чем отказаться от самого для меня святого, предпринять еще один отчаянный шаг. Но каким должен быть этот шаг? Какой путь мне избрать? Долго я не мог придумать ничего стоящего. Все мое сознание было точно парализовано; ничто не возникало в моем взволнованном воображении, как только воспоминание о том, что я вынужден был пережить, когда схватил злополучного англичанина за фалду. От меня не ускользнул брошенный на меня, несчастного, взгляд Бетховена; я чувствовал, что он должен был означать: Бетховен принял меня за англичанина!

Что же делать, чтобы рассеять его подозрения? Все зависело от того, смогу ли я дать ему понять, что я немец, что у меня простая немецкая душа, при всей ее земной бедности преисполненная неземным энтузиазмом.

И я решил излить ему свою душу, написать письмо. Так я и сделал. Я кратко рассказал историю моей жизни: как я стал музыкантом, как я его боготворил, как мне хотелось познакомиться с ним, как я пожертвовал двумя годами жизни, чтобы составить себе имя в качестве сочинителя галопов, каким образом я начал свое паломничество и как я его завершил, какие страдания причинил мне англичанин, и в каком ужасном положении я в результате оказался. Перечисляя свои страдания, я почувствовал, что заметно облегчил себе душу; наслаждаясь этим чувством, я даже впал в некоторую фамильярность, позволив себе упрекнуть маэстро в несправедливой жестокости, которая проявилась в его обращении со мной, несчастным. С воодушевлением я закончил свое письмо; у меня рябило в глазах, когда я надписывал адрес: «Господину Людвигу ван Бетховену». Я тихо прочитал молитву и сам отнес письмо в дом Бетховена.

Когда я, полный энтузиазма, вернулся в гостиницу, - о, небо! - перед моим взором вновь предстал ужасный англичанин! Из своего окна он вновь проследил за моим последним походом в дом Бетховена; он прочитал на моем лице радостную надежду, и этого было достаточно, чтобы опять проявить надо мной свою власть. Он встретил меня на лестнице вопросом: «Есть надежда? Когда мы увидим Бетховена?»

«Никогда! - вскричал я в отчаянии, - Вас Бетховен никогда больше не увидит! Оставьте меня в покое, ужасный вы человек, у нас с вами нет ничего общего!»

«Как это нет ничего общего? - возразил он хладнокровно, - а куда же делась пола от моего сюртука, сэр? Кто дал вам право силой забрать ее? Да знаете ли вы, что это вы виноваты в том, как Бетховен отнесся ко мне? Он же не мог вступить в разговор с джентльменом, у которого не хватало одной фалды на сюртуке!»

Вне себя от того, что он свалил на меня вину и за это происшествие, я вскричал:

«Сударь, полу от вашего сюртука я вам отдам; пусть она останется вам на память о том, как постыдно вы оскорбили великого Бетховена и ввергли в отчаяние бедного музыканта! Прощайте, дай Бог нам никогда больше не встречаться!»

Он хотел задержать и успокоить меня, уверяя меня в том, что у него имеется достаточно сюртуков в прекрасном состоянии; я только должен сказать ему, когда же Бетховен нас примет. Не слушая его, я взлетел в свою каморку на пятом этаже, заперся и стал ожидать ответа от Бетховена.

Но как мне описать то, что происходило в моей душе, когда через час я действительно получил маленькую записку на нотной бумаге, в которой беглым почерком было написано следующее: «Извините меня, господин Р., если я попрошу вас притти ко мне лишь завтра утром, поскольку сегодня я занят: мне нужно отправить по почте пакет с нотами. Я жду вас завтра. Бетховен»

Я упал на колени, чтобы поблагодарить небо за столь великую милость; на глаза мои навернулись невольные слезы. А потом мои чувства излились в буйном восторге; я вскочил и стал плясать в своей крохотной каморке как безумный. Я и сам не знал, что именно я плясал, я только помню, что вдруг к своему глубокому стыду осознал, что при этом насвистывал один из своих галопов. Это грустное открытие вновь вернуло меня к действительности. Я вышел из гостиницы и вне себя от радости бросился на улицы Вены.

Боже мой, мои страдания заставили забыть меня, что я в Вене. Как восхитило меня веселое оживление на улицах имперского города. Я был в восторженном состоянии и на все смотрел восторженными глазами. Несколько поверхностная чувственность венцев представлялась мне свежим и теплым восприятием жизни; их легкомысленная и не очень разборчивая жажда развлечений мне виделась природной восприимчивостью ко всему прекрасному. Я изучил все пять ежедневных театральных афиш. О Боже! На одной из них я увидел: Фиделио, опера Бетховена.

Я должен был попасть в театр, как бы ни уменьшился от этого капитал, накопленный от моих галопов. Когда я вошел в партер, как раз началась увертюра. Это была переработка оперы, которая раньше под названием «Леонора» провалилась, как этого и следовало ожидать от почтенной венской публики. Я не слыхал о постановке оперы где-либо в этом переработанном виде; подумайте только, с каким восторгом я впервые услышал эту новую оперу именно здесь! Партию Леоноры исполняла очень молодая певица, но эта юная девушка, казалось, породнилась с гением Бетховена. С какой страстью, с какой поэзией, как поразительно глубоко изображала она эту удивительную женщину! Певицу звали Вильгельмина Шредер. Ее высшей заслугой стало то, что она раскрыла немецкой публике творение Бетховена; в этот вечер я видел, как даже поверхностные венцы были охвачены огромным энтузиазмом. А передо мной открылись врата рая; на меня словно снизошло просветление, я преклонялся перед гением, который - подобно Флорестану - вывел меня из тьмы и цепей на свет и свободу.

Ночью я не мог заснуть. Все то, что я пережил перед этим, и то, что предстояло мне утром, было слишком значительным, так переполняло мою душу, что я не мог предаться сну. Я не спал, я утопал в мечтах и готовился к встрече с Бетховеном.

Наконец наступил новый день; с нетерпением я ожидал часа, приличного для посещений; и он наступил, и я отправился к Бетховену. Мне предстояло пережить важнейшее событие всей моей жизни: эта мысль ошеломляла меня.

Но меня ожидало еще одно ужасное испытание.

Прислонившись к дверям дома Бетховена, меня хладнокровно ожидал мой злой демон - англичанин! Ему, казалось, удалось подкупить весь свет и в том числе, наконец, и хозяина нашей гостиницы. Незапечатанную записку Бетховена мне тот, по-видимому, прочел раньше меня и сообщил о ее содержании британцу.

При виде его я покрылся холодным потом; вся романтика, все мои возвышенные чувства улетучились в один миг. Я снова был в его власти.

«Пойдемте, - сказал он, - представимся Бетховену!»

Сначала я решил солгать ему, изобразив дело так, что я иду вовсе не к Бетховену. Однако он тут же лишил меня всех путей к отступлению, рассказав мне совершенно откровенно, каким образом он узнал о моей тайне, и заявил, что он не оставит меня до тех пор, пока мы не вернемся от Бетховена. Сначала я попытался добром отговорить его от этого намерения - напрасно! Я впал в ярость - все было напрасно! Затем, понадеявшись на быстроту своих ног, я стрелой взлетел по лестнице и как безумный потянул за ручку звонка. Но прежде чем мне успели открыть дверь, британец уже схватил полы моего сюртука, сказав:

«Не убегайте! У меня есть право на одну фалду вашего сюртука; я буду держать вас за полу до тех пор, пока мы не увидим Бетховена».

В ужасе я обернулся, попробовал вырваться, у меня даже появилось искушение с кулаками наброситься на гордого британца - в этот момент дверь отворили. На пороге показалась старая служанка с мрачным лицом; увидев нас в столь странном положении, она тут же хотела захлопнуть двери. В страхе перед этим я прокричал ей свое имя и стал уверять ее, что я пришел по приглашению господина Бетховена.

Старуха все еще сомневалась, поскольку вид англичанина, казалось, пробуждал в ней справедливые сомнения, но в это время Бетховен вдруг сам появился в дверях своего кабинета. Воспользовавшись моментом, я быстро вошел, намереваясь подойти к маэстро, чтобы извиниться. Но вместе со мной вошел и англичанин, поскольку он все еще держался за полу моего сюртука. Он выполнил свое намерение и отпустил меня только тогда, когда мы уже стояли перед Бетховеном. Я поклонился и пробормотал свое имя; и, хотя Бетховен его и не понял, он, по-видимому, догадался, что я - тот самый человек, который писал ему. Он пригласил меня войти в свою комнату; не обращая внимания на удивленный взгляд Бетховена, за мной быстро проскользнул и англичанин.

Наконец-то я был здесь - в этом святилище; но ужасное положение, в которое меня вверг злосчастный британец, лишало меня благотворных чувств, столь необходимых мне, чтобы с достоинством насладиться своим счастьем. Сам по себе внешний вид Бетховена никоим образом не располагал к созданию приятной и уютной обстановки. Одет он был небрежно, в домашнем костюме, на поясе был повязан красный шерстяной шарф; длинные жесткие седые волосы беспорядочно развевались вокруг его головы, а мрачное недружелюбное выражение лица не способствовало преодолению моего смущения. Мы сели за стол, заваленный бумагами и перьями.

Атмосфера была натянутой, все сидели в молчании. Бетховен, по всей видимости, был раздосадован тем, что вместо одного посетителя вынужден был принять двоих.

Наконец, он спросил хрипловатым голосом: «Вы приехали из Л.?» Я хотел ответить, но он перебил меня, протянув мне лист бумаги и карандаш и добавив: «Пишите, я ничего не слышу»

Я знал о глухоте Бетховена и был подготовлен к этому. Тем не менее, я почувствовал укол в сердце, услышав это «Я ничего не слышу!», сказанное глухим, надломленным голосом. Жить в бедности, без радостей в этом мире; испытывать подъем только в том мире, где царствует музыка, быть вынужденным говорить: я не слышу! - В одно мгновение я осознал, почему он так выглядит, откуда это выражение глубокой тоски на его лице, мрачный взгляд, затаенное упорство сомкнутых губ: - он не слышит!!

В смущении, не отдавая себе отчета о своем состоянии, я написал коротенькое извинение, объяснив те обстоятельства, вследствие которых я явился к нему в сопровождении англичанина. Британец между тем, довольный, молча сидел напротив Бетховена, который, прочитав написанное мной, довольно резко обратился к нему с вопросом, что ему от него нужно.

«Имею честь...» - начал тот.

«Я не понимаю, что вы говорите! - резко перебил его Бетховен. - Я ничего не слышу и не могу много говорить. Напишите, что вы от меня хотите»

Англичанин на минуту задумался в полном спокойствии, затем вынул из кармана изящную нотную тетрадь и сказал мне: «Прекрасно. Напишите: я прошу господина Бетховена посмотреть мое сочинение; если ему что-нибудь в нем не понравится, пусть он будет так добр и поставит против того места крестик»

Я слово в слово записал его желание в надежде от него отделаться; так и получилось. После того, как Бетховен прочел мою записку, он с какой-то странной улыбкой положил сочинение англичанина на стол, кивнул и сказал: «Я вам его пришлю»

Мой англичанин вполне был этим удовлетворен, встал, отвесил особенно замысловатый поклон и удалился. Я с облегчением вздохнул: он убрался восвояси.

Только теперь я действительно почувствовал, что нахожусь в святом месте. И даже выражение лица Бетховена заметно прояснилось; несколько мгновений он спокойно смотрел на меня, потом заговорил:

«Британец доставил вам много неприятностей? - спросил он. - Утешьтесь вместе со мной; эти странствующие англичане попортили мне много крови. Сегодня они приходят поглядеть на бедного музыканта так же, как завтра они придут поглядеть на диковинного зверя. Мне жаль, что я принял вас за одного из них. Вы написали, что мои произведения вам нравятся. Это мне приятно, поскольку сейчас я почти уже не рассчитываю на то, что мои сочинения будут пользоваться успехом»

Доверительный тон его речи вскоре избавил меня от тягостного смущения; чувство радости разлилось по моему телу от этих простых слов. Я написал ему, что я, конечно же, не единственный, кто воспринимает каждое его сочинение с таким пылким энтузиазмом, что самым моим пламенным желанием было бы, например, доставить моему родному городу и его обитателям радость увидеть его у себя; тогда он убедился бы сам, какое впечатление производят его творения на публику.

«Я тоже так думаю, - ответил Бетховен, - что мои сочинения находят больший отклик в северной Германии. Венцы часто меня раздражают; им ежедневно приходится слушать слишком много всякой ерунды, чтобы иметь настроение серьезно заняться чем-то серьезным» Я хотел возразить ему и привел в качестве примера мое вчерашнее посещение «Фиделио», где я видел, что венская публика воспринимает это произведение с величайшим энтузиазмом.

«Ну, ну! - пробормотал маэстро. - Как же, Фиделио! Но я-то знаю, что эти людишки аплодируют теперь «Фиделио» из тщеславия. Они уговорили себя, что я при переработке оперы следовал только их советам. Теперь они хотят вознаградить меня за труд и кричат: браво! Это добродушный народ, не очень образованный; и поэтому мне легче с ними, чем с умными людьми. А вам нравится теперь Фиделио?»

Я рассказал ему о впечатлении, которое произвела на меня вчерашняя постановка, заметив, что благодаря добавленным им частям опера в целом чрезвычайно выиграла.

«Изнуряющая работа! - возразил Бетховен. - Я не оперный композитор, по крайней мере, я не знаю в мире театра, для которого мне бы хотелось написать еще одну оперу! Если бы мне захотелось сочинить оперу по моему вкусу, то слушатели бы разбежались: там не было бы никаких арий, дуэтов, терцетов и прочей ерунды, которой сейчас заполняют оперу, а то, что я написал бы, не захотел бы исполнить ни один певец, а публика - слушать. Они признают только сверкающщую фальшь, блестящий вздор и подслащенную скуку. Того, кто напишет настоящую музыкальную драму, посчитали бы дураком - и он действительно был бы дураком, ессли бы не сохранил это в себе, а захотел бы вынести на всеобщее обозрение»

«А как бы следовало взяться за дело, - спросил я в волнении, - чтобы сочинить такую музыкальную драму?»

«Так, как это делал Шекспир, - прозвучал почти резкий ответ Бетховена. Потом он продолжил: Тот, кому важно снабдить дамочек с более или менее приличным голосом всякой мишурой, с помощью которой они получат свои аплодисменты и возгласы «браво!», тот должен был бы стать парижским дамским портным, а не создателем драм. Я со своей стороны не гожусь для такого баловства. Я знаю, что умные люди считают поэтому, что, хотя я и умею сочинять инструментальную музыку, в вокальной музыке я никогда не буду чувствовать себя на своем месте. Они правы, потому что под вокальной музыкой они подразумевают только оперу - и упаси меня Бог, чтобы я стал чувствовать себя как дома в этой чепухе!»

Тут я позволил себе спросить его, неужели он думает, что тот, кто слышал его «Аделаиду» будет отрицать его блестящую способность к сочинению песенной музыки.

«Ну, что ж, - возразил он после небольшой паузы, - Аделаида и подобные ей веши - это, в конце концов, мелочи, которые во время попадают в руки профессиональным певцам-виртуозам, чтобы дать им возможность показать свои превосходные трюки. Но почему вокальная музыка не могла бы стать, наряду с инструментальной, большим, серьезным музыкальным жанром, к которому при его исполнении легкомысленный певческий народец относился бы с таким же уважением, которое требуется от оркестрантов при исполнении симфоний? Человеческий голос существует. Это намного более красивый и благородный источник звука, чем любой инструмент оркестра. Почему бы не использовать его так же самостоятельно? Каких совершенно новых результатов можно было бы достичь при этом! Потому что именно это по своей природе совершенно отличное от оркестровых инструментов свойство человеческого голоса можно было бы особо выделить и закрепить, осуществляя при этом самые разнообразные комбинации. В оркестровых инструментах представлены древние голоса творенья и природы, то, что они выражают, невозможно ясно определить, они передают первобытные чувства такими, какими они появились из хаоса первого дня творенья, когда еще не было людей, душа которых могла бы их воспринять. С гением же человеческого голоса дело обстоит иначе: он выражает душу человека, его индивидуальное чувство. Поэтому то, что он выражает, не носит столь общего характера, зато яснее определено. Если бы было возможно совместить оба эти элемента, объединить их! Бурным первобытным чувствам, стремящимся к бесконечности, находящим свое выражение в оркестровых инструментах, следует противопоставить ясное, определенное чувство человеческой души, которое выражается в голосе человека. Присоединение этого второго элемента благотворно и умиротворяюще скажется на борьбе первобытных ощущений, придаст их потоку определенное, объединяющее направление; а душа человека, восприняв эти первобытные чувства, окрепнет, расширится бесконечно, будет способно ясно ощутить в себе прежнее неопределенное предчувствие высшей силы, превратившейся в божественное сознание»

Несколько мгновений Бетховен молчал, как бы утомившись. Затем продолжал с легким вздохом: «Конечно, при попытке решить эту задачу наталкиваешься на многие трудности: чтобы петь, нужны слова. Но кто бы взялся найти такие поэтические слова, которые могли бы служить основой объединения всех этих элементов? Поэзия вынуждена отступить - слова слишком слабые средства для такой задачи. Вы услышите скоро новое мое сочинение, которое напомнит вам то, что я сейчас говорил. Это симфония с хором. Я хочу обратить ваше внимание на то, как трудно мне было преодолеть несовершенства призванного мною на помощь поэтического искусства. В конце концов я решил использовать прекрасную оду нашего Шиллера «К радости»; это поистине благородная и возвышенная поэзия, хотя и она не в состоянии полностью выразить то, что в данном случае невозможно высказать никакими стихами на свете»

Я и сегодня еще не могу осмыслить то счастье, которое выпало на мою долю: сам Бетховен помог мне этими указаниями в полной мере воспринять его гигантскую последнюю симфонию, которая тогда была, по-видимому, только что закончена, но никому еще не известна. Я самым восторженным образом поблагодарил его за такую, наверное, редкостную милость. Одновременно я отметил ту исключительную радость, которую он доставил мне своим сообщением о том, что в скором времени следует ожидать его новое большое сочинение. На глаза мои навернулись слезы, я был готов упасть перед ним на колени.

Бетховен, по-видимому, заметил мое волнение. Он посмотрел на меня с полупечальной, полунасмешливой улыбкой и сказал: «Вы можете защищать меня, когда зайдет речь о моем новом сочинении. Вспоминайте меня: умные люди будут считать меня безумным или, по крайней мере, провозгласят меня таковым. Но вы видите, господин Р., что я еще не совсем безумен, хотя и достаточно несчастен, чтобы стать им. Люди требуют от меня, чтобы я писал так, как они себе представляют красивую музыку; но они не думают о том, что я глух и поэтому у меня имеются на этот счет свои представления. Я не могу сочинять иначе, чем я это чувствую. А то, что я не могу ни воспринять, ни почувствовать их красивую музыку - добавил он с иронией, - ну что ж, это мое несчастье!»

Он встал и быстрыми шагами заходил по комнате. Тронутый до глубины души, я тоже встал; я весь дрожал. Я не смог бы продолжить нашу беседу ни с помощью жестов, ни на бумаге. Я понял, что наступил момент, когда мое дальнейшее пребывание могло бы стать маэстро в тягость. Написать глубоко прочувствованные слова благодарности и прощания казалось мне слишком прозаичным; я ограничился тем, что взял шляпу и подошел к Бетховену, чтобы в моем взоре он мог прочитать, что происходило в моей душе. Казалось, он понял меня. «Вы хотите уйти? - спросил он. - Вы еще останетесь на некоторое время в Вене?»

Я написал ему, что этой моей поездкой я не стремился ни к чему иному, как только познакомиться с ним; что я чрезвычайно счастлив той честью, которую он оказал мне своим приемом; что я вижу свою цель достигнутой и завтра двинусь в обратный путь. Он возразил с улыбкой: «Вы написали мне, каким образом вы собрали деньги на эту поездку; вам следовало бы остаться в Вене и сочинять галопы - здесь этот товар очень ценится»

Я заявил, что отныне для меня с галопами покончено, что я не знаю ничего на свете, что было бы достойно такой жертвы.

«Ну, ну! - возразил он, - будущее покажет! Мне, старому дураку, тоже жилось бы лучше, если бы я сочинял галопы; а если я буду продолжать заниматься тем же, чем сейчас, я всегда буду жить в нужде. - Счастливого вам пути, - продолжил он, - не забывайте меня и при всех жизненных напастях утешайтесь вместе со мной»

Взволнованный, со слезами на глазах, я уже собрался уходить, коща он закричал мне вдогонку: «Постойте! Давайте разделаемся с нашим музицирующим англичанином! Посмотрим, куда поставить кресты!»

Он взял нотную тетрадь британца и с усмешкой бегло просмотрел ее; потом снова аккуратно сложил, завернул в бумагу, взял толстое нотное перо и нарисовал жирный крест во всю обертку. После этого он отдал сверток мне со словами: «Передайте пожалуйста этому счастливцу его шедевр! Он осел, но все же я завидую его длинным ушам! - Будьте здоровы, мой дорогой, вспоминайте меня с любовью!»

С этими словами он отпустил меня. Я ушел, потрясенный.

* * *

В гостинице я встретил слугу англичанина, который укладывал чемоданы своего хозяина в дорожную карету. Англичанин ведь также достиг своей цели, и я должен признать, что он тоже проявил стойкость. Я поспешил в свою комнату и стал собираться, чтобы на следующее утро отправиться пешком в обратный путь. Когда мой взгляд упал на крест на обертке сочинения англичанина, я громко рассмеялся. И все же этот крест напоминал Бетховена, и мне было жаль отдать его злому демону моего паломничества. Я быстро принял решение. Я снял обертку, нашел свои галопы и завернул их в эту бумагу с осуждающим бетховенским крестом. А англичанину я велел передать его сочинение без обертки, сопроводив его письмецом, в котором сообщал ему, что Бетховен ему завидует, что он заявил, что не нашел ни одного места, тле можно было бы поставить крестик.

Когда я покидал гостиницу, я увидел, как мой злосчастный сотоварищ садился в карету.

«Прощайте! - крикнул он мне, - вы оказали мне большую услугу. Мне очень приятно, что я познакомился с господином Бетховеном - хотите поехать со мной в Италию?»
«Что вы там намереваетесь делать?» - спросил я.
«Хочу познакомиться с господином Россини, потому что он очень известный композитор»
«Удачи вам! - крикнул я в ответ - я познакомился с Бетховеном, мне этого достаточно до конца моей жизни!»

Мы расстались. Я бросил последний взгляд в сторону дома Бетховена и двинулся на север, испытывая необыкновенный душевный подъем.

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

По-видимому, хорошо известно, что Рихард Вагнер, в отличие от почти всех оперных композиторов прошлого и настоящего, сам сочинял тексты к своим операм. Это означает, что он не пользовался чужими текстами - «либретти», как их называют итальянцы, - а стремился к тому, чтобы действие, слова и музыка как бы пронизывали друг друга; он хотел вместо опер старого стиля создавать «музыкальные драмы». Уже благодаря этому он занимает особое место среди мастеров музыкального театра. Так например, его значительнейшее произведение, «Нюрнбергские мейстерзингеры», в котором нет присущего остальным его сочинениям пафоса, производит впечатление даже при простом прочтении текста. Гораздо менее известно, что Рихард Вагнер развил и значительную публицистическую деятельность. Она касалась не только распространения его музыкально-эстетических идей - «революции против художественной общественности» его времени, - но затрагивала и общественно-политические темы, а иногда даже и предметы, далеко отстоящие от его основных интересов. Так например, из-за своей любви к животным и, в особенности, к собакам, в 1879 году он принял участие в споре по проблемам вивисекции, выступив в роли страстного ее противника. Еще менее известен великий немецкий композитор как беллетрист, автор новеллы, посвященной памяти Бетховена, и других небольших рассказов и набросков.

Вагнер пришел к занятию литературой не по капризу или случайности. В тех небольших литературных вещах, которые были им написаны, отражается обстановка периода времени, очень важного для его развития. Эти работы, как и все произведения Вагнера, носят автобиографический характер, и поэтому, какое бы малое место они ни занимали в его наследии, они имеют определенное значение для его творчества.

Музыкант Р. из местечка Л., «небольшого городка в средней Германии», который отправляется в паломничество к Бетховену, а также «хороший человек и немецкий музыкант», печальная судьба которого описана в рассказе «Конец в Париже», - это сам Рихард Вагнер. Это тот Вагнер, который, после того как он в качестве капельмейстера познал жалкое состояние «комедиантов» в маленьких театриках в различных городах Германии и в Риге - придворные театры были ему недоступныы, - приехал в Париж при обстоятельствах, сопряженных с приключениями, в надежде найти там то, что он не обнаружил в Германии: заботу об истинном искусстве, свободном от «мелочного и жалкого состояния», обусловленного в частных театрах недостатком средств, а в придворных -общественно-бюрократическими препонамии. Он надеется, несмотря на «провидчески предчувствуемое разочарование», что здесь его дарование будет признано и поощрено без необходимого на родине «угодничества». Но этот Париж, куда Вагнер прибывает 16-го сентября 1839 года с женой, большим ньюфаундлендом по кличке «Роббер» и тем немногим, что осталось от ста дукатов после трудного и долгого путешествия и пребывания в Лондоне, этот Париж его тоже разочаровывает. Вагнер говорит о немецком обществе того времени как об обществе, связанном либо с биржей, либо с правительственной бюрократией. Он не подозревает, что приехал в Париж Бальзака и «царства буржуазии», гае бюрократия играет хотя и меньшую роль, зато биржевые дельцы - решающую. В этом Париже искусство - тоже не более, чем предмет торговли ввсесильной буржуазии. Он весьма скоро поймет это. «Тяжелейшая борьба, нужда и страдания в бездушной атмосфере Парижа» заполняют два с половиной последующих года его жизни там. Его «живость и непоколебимая энергия» подвергаются тяжелым испытаниям, которые еще более усложняются его «беззаботным отношением к вопросам повседневной жизни». Намереваясь покорить Париж своим талантом, Вагнер, в силу своей напористой наивности, возлагал большие надежды на протекцию людей, уже завоевавших себе положение в городе, в котором «процветали искусства», и в первую очередь на Джакомо Мейербера. Впрочем, он всегда в своей жизни ожидал от других личной и материальной отдачи на пользу своему делу. Он не понимает, что и Мейербер, несмотря на свое внешне блестящее положение, является пленником парижской суеты, где в искусстве имеют значение лишь успех и «имя». У «офранцуженного» немца Мейербера нет никакой причины для того, чтобы, покровительствуя неизвестному чужаку, ставить на карту свое имя. Так, после, казалось бы, многообещающего начала следует одно разочарование за другим, «внезапная удача» не приходит - что и следовало ожидать. При всей вежжливости Мейербера и других знаменитостей, которых Вагнер не устает заваливать просьбами об участии и рекомендациях, он наталкивается на стену предрассудков, рутины и денежных препятствий, когда дело доходит до практической помощи. В конце концов его покровитель, осаждаемый настойчивыми просьбами Вагнера, прикрывается высказыванием, «что в Париже все очень нелегко», и дает ему уничтожающий совет попробовать «скромный труд ради заработка». Ему ничего не остается, как внять этому совету. Если его музыкант Р. сочиняет «галопы и попурри», чтобы попасть к Бетховену, то Вагнеру приходится, чтобы не умереть с голоду, заняться аранжировкой популярных мелодий презираемых им итальянских и французских модных композиторов для медных духовых инструментов, а также другим ремесленным музыкальным трудом, что было чувствительным унижением для его гипертрофированной гордости и тщеславия.

В какой степени беллетристические сочинения Вагнера отражают его личную судьбу показывает их сравнение со страданиями Вагнера в Париже, подробно описанными им в его автобиографии «Моя жизнь». По его собственным словам его литературная деятельность является для него актом освобождения. Вот что он пишет: «Чтобы хоть немного противостоять давлению моего унизительного музыкального труда, я написал сначала маленькую новеллу «Паломничество к Бетховену», которая была опубликована в «Газетт мюзикаль» под заголовком «Визит к Бетховену». Шлезингер (издатель - И.Р.) прямо сказал мне, что эта новелла вызвала отклик и необычное одобрение читателей... Он предложил мне продолжить в том же духе. Продолжение этой новеллы, под заглавием «Конец музыканта в Париже», по французски «Музыкант-иностранец в Париже», была моей местью за все перенесенные мной унижения» В программном письме «Послание друзьям», написанном в 1851 году, Вагнер пишет: «Поскольку ту работу я ощущал как глубокое унижение, я занялся этой, чтобы отомстить за свое унижение». И в особенности второй рассказ он характеризует как «крик возмущения против современного положения в искусстве» Но это было нечто большее: это была острая критика обстоятельств, в которых любой творческий человек в области гуманитарных наук и искусства вынужден существовать в условиях господства буржуазии. В этом заключается значение этого рассказа, который заслужил похвалу Генриха Гейне, написавшего, что Э.Т.Гофман «не смог бы написать ничего подобного». В новелле «Паломничество к Бетховену» критика общества выражена не так резко. В этой новелле Вагнер прежде всего отдал должное памяти великого маэстро, умершего в 1827 году. Париж дал Вагнеру немного - и среди этого немногого исполнение 9-й симфонии знаменитым оркестром Парижской консерватории, которое раскрыло перед ним понимание этого «замечательного произведения», в то время как более раннее, недостаточно глубокое исполнение он воспринял как «расправу» с этим произведением. Впоследствии Вагнер стал восторженным защитником и интерпретатором этого тогда многими не понятого произведения - вершины творчества Бетховена. Это, как и высказывание умирающего Р.: «Я верю в Бога, Моцарта и Бетховена», опровергает широко распространенное мнение о том, что Вагнер не признавал никакой другой музыки, кроме своей собственной.

Следует упомянуть также общую для обоих рассказов фигуру англичанина; в «Паломничестве» он скорее играет гротескную роль, в то время как во втором рассказе он является как бы демоном бедного Р. Это было время, когда началось «вторжение странствующих англичан» в континентальную Европу; чуть позже эти сыны Альбиона, с бестактным любопытством вынюхивавшие любую достопримечательность, стали излюбленным объектом карикатуристов. Фигура англичанина является у Вагнера символической: она олицетворяет невежество толстосумов-англосаксов, которые под маской интереса к искусству удовлетворяют свои снобистские наклонности. (....)

Вагнер сам говорит о том, что материальная нужда и душевный упадок, который нашел свое отражение в этих двух рассказах, написанных зимой 1840/41 гг., оказал решающее влияние на его будущее. «Моим немногим верным друзьям я поведал этими рассказами, что я порвал со всеми надеждами и желаниями, связанными с Парижем. Молодой человек, который приехал в Париж с этими надеждами и желаниями, действительно умер» Отказ от Парижа с его ханжеской атмосферой в искусстве и жизни спас Вагнера от погружения в «трясину» спекуляций, протекционизма и коррупции, которые царили в столице июльской монархии; одновременно полная неудача, которую он потерпел в Париже, спасла его от опасности уйти от своей национальной задачи в космополитической атмосфере Парижа. Таким образом, 1839-1842 гг., несмотря на «невероятные лишения», оказали благотворное влияние на его творческое развитие. Подобно тому как даже в самых отчаянных ситуациях его оптимизм и жизнерадостность не были сломлены - об этом свидетельствуют также и приведенные рассказы, несмотря на всю звучащую в них горечь, - так и нужду и зависимость от работы ради хлеба насущного побеждает его удивительно интенсивное стремление к творчеству, в Париже, в перерывах, которые оставляла ему его работа по аранжировке музыки для духовых инструментов и сочинение фортепьянных пьес, была закончена опера Риенци» и написан | «Летучий голландец». Но прежде всего, благодаря опыту жизни в Париже, Вагнер, пришел к пониманию того, что нет интернационального искусства, а есть только национальное, и что место художника с его народом. Это хорошо выражено в конце его «Эскиза автобиографии», написанного в 1842 году.

«Во тьме и страданиях. Per aspera ad astra. Пусть будет так» Это написал Вагнер на последней странице партитуры «Летучего голландца». Его путь вел его сквозь многие трудности и нескончаемую материальную нужду и унижения к звездам славы.